В пору скошенных трав

— Хоть и знаю, Кузьма, что стихи для тебя — хуже горькой редьки, знаете да, но  э т и  почитай. Через силу, а прочитай и картинки погляди… Узнаешь, может ли Пушкин повлиять на твою личную жись…

4

Несколько ранних лет Митя безмятежно купался в теплом потоке дедовой ласки и вовсе был ею избалован, уверился, что поток этот не иссякнет никогда, что дед не только к нему — ко всем на свете так же хорош и ласков. Однако вскоре стал понимать, что дед колюч не только бородой и хорош далеко не со всеми. Водовороты и пороги дедовского характера открылись неожиданно.

Мама с бабушкой ушли в соседнее село к знакомым, оставив Митю на попечении деда. Митя играл на завалинке, и в попечении не нуждался, что очень устраивало деда — к нему как раз пришли гости, которые уже сидели в кухне около четверти с водкой. Сначала Митя все прислушивался к говору, доносившемуся из окна, втайне ожидая, что дед кликнет его показывать смешные штучки…

Взрослая беседа мерно и долго побулькивала, позванивала стаканами, попыхивала из окна махорочным дымком, а приглашения все не вылетало.

Увлекшись игрой, Митя не заметил, как разговор, поначалу дружеский и благодушный, стал набирать силу и высокий тон. Мирный, размеренный голос деда превратился в жесткий и резкий, к которому Митя не привык.

Говорили о какой-то справке, просили деда принести из больницы… Тот им напрочь отказывал и возмущался, что к нему под видом дружеского застолья затесались с такой непотребной просьбой — обстряпать филькину грамотку для какого-то черта иваныча!

Чей-то сладкий голосок пробовал успокоить хозяина, все закруглить и примирить, тут же перешел к посулам, а от слов к делу — полез за кошельком. Но был прерван грозным выкриком:

— Спрячь назад!

Грохнула табуретка. От дедова голоса дрогнули стекла.

— И пошли-ка вы все отсель к чертовой матери!

Звякнули стаканы, лопнула пузатая четверть.

— Вон отсель! Чтоб ноги вашей тут не было!

…Солнышко закрыла туча, подул ветер с пылью, будто сама природа переняла дедово настроение.

Митя побежал спасаться в сени… Там дед, выгнав гостей, уже запирал уличную дверь. С лицом, затененным грозовыми сумерками, со взглядом, скользившим где-то поверху, он прошел мимо, даже не заметив внука, не сказав словечка, и скрылся в горнице.

Митя с недоумением и недобрым предчувствием вошел следом. Дед опять его не заметил. Стоял посреди избы, расставив ноги, словно под ним не пол, а мчащийся полок, запряженный лихим жеребцом. Рубаха — черным колоколом, ворот растерзан, разорванный ремешок под ногами.

— Олахари, прощелыги! В бараний рог сверну!

За окном полыхнуло фиолетовое пламя, изба вздрогнула, и тотчас темная стена ливня смыла деревья, огород, улицу и бежавших по ней незадачливых гостей…

Митя съежился в уголке у сундука. Страх перед грозой — и еще больше перед дедом, ставшим вдруг незнакомым, чужим, — прибил, пригнул, прижал к стене. Митя хотел закрыть глаза, но даже этого не мог так и стоял в своем уголке на виду стихий. Вслед за ударом грома дед сам загрохотал:

— Так, Илья! Так, пророк! Поддай им на дорожку! Ха-ха-ха! Бей молоньей! Жги их, чертей собачьих!

Подскочил к окну, распахнул ударом кулака, выбросил в ливень горшок с цветком.

— Вот вам справку! Вот филькину грамотку! Завоняли весь дом! Дышать нечем! — Он раздернул два других окна. — Чтоб духу поганого не оставалось!

Косой ливень вломился в избу, мигом залил пол; с сундука, где стоял Митя, потек ручей, сквозняк водяной пылью пронесся по дому. Запахло сырой землей и листьями.

Рубашка с левого бока намокла, струйка бежала по ноге, но Митя не мог выйти из-под ливня, бившего в окно…

Призывая в союзники Илью-пророка, дед выбрасывал горшки с цветами, за ними, нелепо затрепыхав, полетела содранная со стола клеенка.

— Прощелыги! Олахари! Дуроплясы чертовы!

В разорванной до пояса мокрой рубахе, со всклоченной бородой, отверстым ртом — он сам был как гром и гроза.

5

Дедов сад протянулся до самой речки. Возле дома, в палисаднике и вдоль забора, выходившего на улицу, росло что поценней, с чего во время созревания нельзя спускать глаз: груши — тонковетки и бессемянки, вишня владимировка, яблони коричные (по-местному, «кориш»), крупная смородина, отборный крыжовник, по обилию, величине и сладости ягод не уступавший винограду — все было привезено, принесено саженцами и черенками, привито, выхожено и выпестовано за долгие годы, все укоренилось, разрослось, заплодоносило, стало гордостью деда и причиной постоянных набегов поулошных ребятишек, отыскивавших щели в плотной городьбе, ловивших каждый миг, пропущенный хозяевами этого сладчайшего великолепия.

За домом протянулось продолжение сада, вкраплявшегося в огород. Яблони и груши росли тут среди полос картошки, моркови, капусты и прочего овоща. Здесь разместились поздние, осенние и зимние сорта, которым воровские набеги летом не грозили: антоновка, боровинка, скрижапель, крась, груши, требующие долгой вылежки…