В пору скошенных трав

— Знал я, дед, одного чемоданщика… — Примолк, раздумывая, продолжать ли, постучал ногтями по лавке. — Вошли мы в какой-то Stadt… Не помню названия — небольшой городишко. Вдрызг все разбито. И одна улица — просто усеяна иголками. Обыкновенные иголки для шитья. Склад, что ль, был или магазин какой-то — и в него шарахнуло снарядом… Нашелся у нас один сообразительный: дома, говорит, иголки теперь по рублю штука… Отыскал огромный чемодан, стал в него складывать… И таскал потом за собой чемоданище этот, совершенно неподъемный. Мы посмеивались, а ему хоть бы хны. Скоро демобилизовались, и он ко мне напросился на месячишко — отдохнуть, осмотреться. Взял его — парень вроде неплохой, столько оттопали вместе… И понимаешь, он на другое же утро, как домой вернулись — на рынок. Осуществлять идею. Наколол тысячу иголок на тряпку — и пошел. Я по городу брожу, воспоминаниям предаюсь; потом в читальню засел — готовился экстерном сдавать за десятый, а он торговлю разворачивает. Вечером соберемся, он пачки денег вынимает изо всех карманов. Какой, говорит, профессор по тысяче в день зарабатывает? Просто помешался на иголках и рублях. Деньги в чемодан пихает — не лезут, он и рад — сбывается мечта…

Митя примолк, раздумывая, продолжать ли — не очень, видно, хотелось такое вспоминать.

— Потом стал я замечать: очень уж часто он пересчитывает свои тысячи. Каждые вечер мусолит их, мусолит… Спрашиваю: чего ты их мусолишь? А он недоверчиво как-то, незнакомо покосился: «Вчера, — говорит, — было двадцать пять тысяч двести; сегодня добавил ровно тысячу, а получилось двадцать шесть тысяч сто восемьдесят семь рублёв». И глядит на меня в упор. Я сразу-то и не понял, а потом как ударило меня. «Неужели это я, — говорю ему, — тринадцать рублей у тебя стянул?» — Митя помрачнел и через силу закончил: — Не посмотрел на поздний час — тут же взашей его к чертовой матери вместе с чемоданом! И не видал с тех пор.

— Верно, соко́л! — Дед хлопнул ладонью по столу. — Так его, дуропляса чертова!

— А ты: «чемодан», «чемодан»…

Они рассмеялись.

Митя принялся было за яичницу, но дед остановил; прошаркал в горницу, принес пузатую бутылку с латинской надписью «Спиритус вини»; достал из шкафчика единственную фарфоровую чашку, скрипнул притертой пробкой.

— Выпей, соко́л, помяни бабку Катерину Сергевну, знаете да… — Отошел к печке, зашуршал ненужными уже лучинками и, не оборачиваясь, сырым голосом справился: — Не помню, ты вино-то пьешь ли? — Пожевал бородку, утерся рукой. — На войне-то научился, поди? Выпей, знаете да, спирт чистый. Недавно выгнал для медицинских целей… Сам-то теперь в рот не беру. Отпил свое. Почитай, не одну бочку выхлестал… Да-а-а…

Спохватился, принес ковшик воды.

— Разбавь-ко. Родниковая водица… Я колодезную нашу не люблю. Из родника таскаю, пока силы есть…

Даже за сердце схватила давняя эта дедова причуда, про которую, казалось, напрочь забыл! Дед, верно, и не понял, почему внук вдруг поперхнулся, с трудом сдержав смех…

Бывало, садясь за чай, дед всегда спрашивал, откуда в самоваре вода. Если из колодца — пить отказывался и просил квасу. Тогда бабушка пошла на хитрость — отвечала, что вода родниковая, даже если колодезная, и слова ее действовали чудесно.

— Вот это чай! — хвалил дед. — Всем чаям чай! Колодезная-то наша лягушкой отдает, а родниковая — добро!

От воспоминания еще неуютней и сиротливей стало в избе, и подумалось, что навсегда покинула ее бесхитростная веселость минувших лет…

— Я спирт не разбавляю, — сказал Митя. — А родниковой запью.

— Верно, соко́л. Я тоже никогда не разбавлял! Разбавлять, знаете да, только портить. Разбавляют, к примеру, мед глицерином, чтоб не сахарился. И какой же после этого мед? Ни то ни се…

Митя взял ржавую вилку, подцепил «кочеток»… И подумалось вдруг, что духом и хранительницей этого дома была бабушка, почти незаметная за полыханьем дедова характера. Не стало ее — и разом все увяло, запылилось. Дед лишь казался стержнем, а без бабушки потерялся, обветшал, как эти стены, запаутинился, как помпезный плакат…

Присев на краешек лавки, дед с удовольствием смотрел на внука, впервые попробовавшего кушанье, приготовленное им, — просыпалось ревностное чувство хозяйки, состряпавшей блюдо и наблюдающей, понравилось ли… Понравилось. Видно, что понравилось. Не без самодовольства погладил бородку. Потом отвлекся, задумался, набил трубочку махоркой.

— Ну, как солдатское-то житье?.. Поди, осточертело за войну?

Митя, выбиравший корочкой сало со сковородки, ответил не сразу. Но дед и не очень слушал его — свое вспомнилось…