В пору скошенных трав

Случалось, работу на дворе начинал ранним утром по прохладе — и поверх рубахи надевал полушубок. В полушубке входил в избу, увлекался чтением. За окном уже вовсю ярилось солнышко, а он так весь день и просиживал в полушубке.

В русскую литературу он погружался как в реку — и без этих омовений жить не мог. Литература для него существовала как стихия, наряду с временами года, наряду с ветром, солнцем, дождем, и без нее, как без любой из стихий, наполненная жизнь была невозможна.

Дед мог простить любую слабость, порок или невежество, лишь непочтения к литературе не терпел и не прощал. Его возмездие бывало тонким и безжалостным…

Как-то осенью напросился к нему в квартиранты приезжий счетовод — и поселился с женой, которая была на сносях. Люди они оказались работящие, честные, но на редкость ограниченные, скудные. Дед быстро понял, что никаких книг, кроме бухгалтерских, они в руках не держали. Мало того, свое невежество молодой счетовод преподносил как принцип, как пример для подражания; то и дело принимался втолковывать деду, что чтение художественной литературы — пустая трата времени; и однажды в запале крикнул, что его счетоводная книга, от которой зависит целый совхоз, ценней всех сочинений Пушкина — ведь от них ничего не зависит ни в общественном, ни в личном плане.

Деда передернуло, но он сдержался, лишь проскрипел:

— Тэ-э-эк… Значит, от Пушкина даже «личный план» не зависит?

Счетовод оглядел деда как несмышленое дитя:

— Ну сам посуди, Касимыч: что обо мне лично мог знать Пушкин, если он сто лет как неживой? И чем я от него могу зависеть?.. Какой-то идеализьм на постном масле разводишь.

Дед насупился, но промолчал, махнул рукой…

Скоро стало не до философствований — у квартирантов родилась девочка, и даже на бухгалтерские книги едва хватало сил и времени.

К исходу первого месяца жизни, как положено, девочке следовало подыскать имя… И однажды вечером дед застал молодых родителей в смятенных поисках.

— Элла, Стэлла, Рэма… — бормотала мамаша.

— Марлена, Электрина, Аэрина… — вторил отец.

— Регина, Венера, Майя… — тужилась она.

— Вилена, Марксина, Сталина… — иссякал он.

Дед подсел к столу, отрешенно слушал, покачивал головой и, когда постояльцы окончательно выбились из сил, равнодушно вымолвил:

— Есть, знаете да, одно редкое имя… Если пожелаете, могу сказать. Может, подойдет…

— Скажите, скажите!

Однако дед не торопился.

— Имя особенное. Не знаю случая, чтоб кроме одного раза, мне известного, им назвали девочку.

— Да скажите же!

— Имя, само собой, не новое, но выговаривается вполне, знаете да, современно…

— Ну, Касимыч, не тяни резину, выкладывай!

— Этим именем  к о г д а - т о  назвали одну красавицу и с тех пор оно, понимаете ли, почему-то, — дед многозначительно упирал на это словечко, — никому больше не приглянулось…

— Ну, валяй, Касимыч, режь!

— …Вот я и подумал: а не взять ли его сейчас?..

— Мы слушаем, называйте же!

Дед замолк, долго поглаживал бороду, глядел в потолок, раздумывал, взвешивал, медленно крутил козью ножку и наконец раздельно, громко выдохнул вместе с облаком махорочного дыма:

— НАИНА.

Родители обмерли. Опомнившись, мамаша пролепетала счастливо:

— Такого ни у кого нет.

— Наина! Ого! Мировое имя! Берем и присваиваем! — без раздумий решил отец.

В метрике так и записали: Наина Кузьминична Куделина.

Весной непоседливый счетовод навострился ехать на новые места. Прощаясь, дед преподнес ему тонкую книжицу с картинками: А. С. Пушкин «Руслан и Людмила».

— Хоть и знаю, Кузьма, что стихи для тебя — хуже горькой редьки, знаете да, но  э т и  почитай. Через силу, а прочитай и картинки погляди… Узнаешь, может ли Пушкин повлиять на твою личную жись…

4

Несколько ранних лет Митя безмятежно купался в теплом потоке дедовой ласки и вовсе был ею избалован, уверился, что поток этот не иссякнет никогда, что дед не только к нему — ко всем на свете так же хорош и ласков. Однако вскоре стал понимать, что дед колюч не только бородой и хорош далеко не со всеми. Водовороты и пороги дедовского характера открылись неожиданно.

Мама с бабушкой ушли в соседнее село к знакомым, оставив Митю на попечении деда. Митя играл на завалинке, и в попечении не нуждался, что очень устраивало деда — к нему как раз пришли гости, которые уже сидели в кухне около четверти с водкой. Сначала Митя все прислушивался к говору, доносившемуся из окна, втайне ожидая, что дед кликнет его показывать смешные штучки…

Взрослая беседа мерно и долго побулькивала, позванивала стаканами, попыхивала из окна махорочным дымком, а приглашения все не вылетало.

Увлекшись игрой, Митя не заметил, как разговор, поначалу дружеский и благодушный, стал набирать силу и высокий тон. Мирный, размеренный голос деда превратился в жесткий и резкий, к которому Митя не привык.

Говорили о какой-то справке, просили деда принести из больницы… Тот им напрочь отказывал и возмущался, что к нему под видом дружеского застолья затесались с такой непотребной просьбой — обстряпать филькину грамотку для какого-то черта иваныча!