В последний день апреля

— Давай, Коля, всё ж таки сначала подкрепим дедушку в нашей столовой, подкрепимся сами, а там и в путь… Ну, что ты, Коля, всё смотришь куда-то не туда?

А Коля в самом деле глядит куда-то не туда.

Дедушка, задрав бородёнку, глядит тоже не на Любу. Он глядит на белые над селом, над школой, над всем речным и луговым пространством облака; глядит на одиноко, с грустным криком парящую там птицу; и оба они — дедушка и Коля — совершенно не знают, как тут быть, что ребятишкам сказать-ответить.

Наконец дедушка, разводя руками, роняет смущённо:

— Я, ми́лушки, прибыл не пеша… Я, милушки, на лодчонке, на махонькой…

И ещё невнятнее бормочет про снесённый мост, про наказ родителей пеша в путь не пускаться и про то, что он в силах взять с собою только одного Колю. Ребятишки смысл этого бормотания то ли не понимают, то ли понимают, да не слишком верят, — они молчат.

Они молчат и гаснут вмиг.

Даже Миня уже не задаёт ни одного вопроса, а лишь устремляет на дедушку всё более и более недоверчивые глаза, и узкое лицо Мини становится всё как бы испуганней, всё как бы длинней.

А у Коли пылают уши. У Коли сама собой сутулится спина. И он, чтобы ни в чьи глаза уж больше не смотреть, не подымая головы бредёт от школьного крыльца к калитке, которая выводит на улицу, на реку.

Он идёт мимо светлых, но совсем теперь невесёлых берёз к зелёному пригорку. За пригорком сразу — косой обрыв. Мутножёлтая, холодная, быстротекучая река видна отсюда во всей распахнутости. Видна тут, внизу, в полузатопленных ракитах, и та тенистая излучинка, где привязан дедушкин челнок. Он, утлый, узкий, с высоты кажется ещё меньше, чем есть на самом деле. Места в нём действительно — на двоих, от силы на троих.

Коля стоит, горбится, на челнок смотрит с обрыва. Дедушка, неотступно окружённый ребятишками, бредёт сюда же. Он встаёт над тем же обрывом, он так же горбится, рядом с ним помалкивают Люба, Миня, Юра, Нюра.

А время ползёт вперёд.

Дедушка смущённо — туда, сюда трёт кулаком, ерошит бороду, произносит не совсем твёрдо, почти робко:

— Делать нечего… Надо нам, Колюха, отчаливать…

— Конечно… Поезжайте… Что ж… Раз так вышло, то поезжайте хоть вы… — вздыхает сдержанно Люба.

Остальные ни слова опять. Они ничего не говорят и даже не вздыхают.

Только и слышно, как не то Юра, не то Нюра — в общем кто-то из них, самых маленьких, шмыгнул носом, да и притих тише прежнего.

И вот тут Коля к ним вдруг резко повернулся; Коля вдруг этакой гнутой-перегнутой, вмиг освобождённой пружиной выпрямился, звонким криком гаркнул на колобков:

— Что таращитесь? Что стоите? Дуйте в раздевалку, хватайте сапоги — да и марш в лодку!

Колобки пискнули, колобки повторения ждать не стали, ринулись куда велено.

А Коля ухватил и Миню Штучкина за тонкое плечишко, развернул, заорал:

— Чеши быстрей! Не отставай от колобков!

— Ты что, Колюха? — изумился дедушка. — Ты чего несёшь, городишь? В одну посудину всех не забрать… На плаву все вместе опрокинемся.

— Не опрокинешься, дед! Забыл, каких в прошлом году мы двух налимов-полупудовиков через борт взволокли и не опрокинулись? А колобки ничего не весят, Миня тоже лёгонький, Люба же Одуванчик как-нибудь уместится между ними. Домчитесь до дома хоть бы хны!

— Что значит «домчитесь»? — не верит своим ушам дед. — Ты сам где сядешь? Ну, где?

— А я тут на берегу посижу, вам вслед помашу! Завтра, дедушка, может, соберёшься с силами да и опять пригонишь лодочку-то за мной… Иначе, дедушка, всё выходит как-то не очень честно.

И, чувствуя, что Коля уже не отступит, дедушка с минуту топчется, раздумывает, потом и сам взмахивает, словно рубит, ладонью:

— Так! Если и впрямь — по совести, по чести, то иного выхода у нас тут нет. Жаль одного: не поспеешь ты теперь с отцом на первую борозду.

— Он поймёт… Папаня поймёт… — говорит Коля. И, боясь потерять с таким трудом обретённую решимость, Коля деда торопит — Отчаливай! Видишь, малыши лезут в лодку сами, без тебя!

Малыши — Юра, Нюра, Миня, — скользя резиновыми сапожками по крутому склону, сверкая пёстро на солнце яркими куртками, уже действительно безо всякой теперь команды скатываются к береговым ракитам, сами лезут в зыбкий, приткнутый к тонкому колышку челнок.

Дедушка направляется к ним, да вспоминает про тихую возле себя Любу-Одуванчика:

— Ну, а ты почему ни туда ни сюда? Ждёшь отдельного приглашения?

Но Люба как стояла, так стоять и осталась. Она лишь на шаг, на другой придвинулась к Коле:

— Я хочу тоже по совести, по чести…

— То есть? Говори ясней!

— А разве не ясно? Я остаюсь с Колей в интернате!

И дедушка опять лишь разводит руками, но и ни во что больше не вмешивается, а, шумя бахилами, осыпая комья глины, съезжает по косой круче к челноку, к пискливым, егозливым там малышам.