В поте лица своего

— Пусть опубликует ваша «Мартеновка».

— Ну, зачем же скромничать? Статья Пудалова украсит городскую и областную газеты.

— Сначала должна появиться в стенной. Так надо!

— Ну, раз надо… Вам, журналистам, виднее.

— Кто редактор «Мартеновки»?

— Грибанов. Подручный Людникова… Я с ним потолкую.

Так была решена судьба сочинения Михаила Пудалова.

Валя сдала документы, оформилась по всем правилам, побеседовала, как полагалось, с начальством рангом пониже Людниковой, приняла объект, поговорила с бригадирами и приступила к исполнению обязанностей прораба стоквартирного дома на улице Степана Разина. Исполнилось то, о чем мечтала чуть ли не с детства: стала полноправным строителем. Вступила на дорогу деда, отца. Ее называют теперь товарищ прораб.

Много дел обрушилось на нее в первый же рабочий день. Принимала панелевозы. Давала указания бригадирам. Подписывала накладные, путевки, требования. Произносила сотни слов, не имеющих никакого отношения к ее душевной тревоге. С головой окунулась в работу и все-таки не могла забыться: тяжесть лежала на сердце. Помнила встречу с Клавдией, последний разговор с Сашей…

В обеденный перерыв, когда десятиэтажная, стоквартирная махина затихла, обезлюдела, когда прораба перестали осаждать со всех сторон, сердце Вали заболело еще сильней. В одиночестве сидела она в прорабской, пила без всякого аппетита молоко, жевала бутерброд и перебирала в памяти события последних дней. Зачем в самолете она ответила на заигрывание молодца в красной куртке? Почему согласилась, чтобы он отвез ее в гостиницу и потом, ночью, на Солнечную гору? Дура, дура, дура!.. Себе изменила, и вот к чему это привело — ее оскорбила, унизила взбалмошная, распущенная девчонка Клава. И он, парень, тоже хорош. За версту видно — ловкач и бабник. Как подпустила его к себе? «Что же делать? — уныло думала Валя. — Как уйти от всего, что случилось? Да и не поздно ли спохватилась?..»

Татьяна Власьевна столкнулась с Полубояровым недалеко от строящегося стоквартирного дома. Он заботливо и встревоженно заглянул ей в глаза.

— Я вас разыскиваю по всему городу. Надо поговорить…

Татьяна Власьевна взяла его под руку и сказала:

— Пойдемте.

Пробираясь между огромными железными коробами с жидким, пахнущим сыростью бетоном, они вошли в еще не отделанное помещение первого этажа. В будущем универмаге не было ни души. Татьяна Власьевна уселась на краю штабеля досок. Полубояров сел рядом.

— Смотрите… — Достал из внутреннего кармана спецовки пачку бумаг, разложил их на доске перед Людниковой. — Вот квартальные показатели работы двух сталеваров, — сильно волнуясь, говорил Полубояров. — Печь Александра дала сверх плана три тысячи тонн стали, а печь Шорникова почти на тысячу меньше… Бригада Александра увеличила стойкость свода печи без капитального ремонта до трехсот плавок, а бригада Шорникова едва перевалила за двести… Я знал, кто победитель, но проголосовал за иконописного ударника. Уступил нажиму. Побоялся отстаивать Сашу, потому что вы… что я… Одним словом, хотел целым выйти из драки…

После долгой паузы Татьяна Власьевна спросила:

— Зачем вы мне все это рассказали?

Он не ответил. Татьяна Власьевна взяла руку Полубоярова, ласково посмотрела ему в глаза.

— Я знала, что вы человек мужественный и честный…

В резном старинном кресле, за большим столом, заваленным магнитофонными кассетами, папками, книгами, привычно сутулясь, сидел Пудалов, слушая магнитофонную запись. Длинные черные волосы зачесаны назад жесткой щеткой. Во рту дымилась сигарета, вставленная в янтарный мундштук. Пудалов выключил магнитофон и вопросительно-удивленно посмотрел на вошедшего посетителя в синей рабочей спецовке.

— Здравствуйте, — сказал Полубояров.

— Здравствуйте.

Приветствия с одной и другой стороны прозвучали как дуэльные выстрелы соперников.

— Жарко у вас, — сказал Полубояров, опускаясь в кресло и вытирая голову платком, — жарче, чем у нас в мартене…

Пудалов, слегка постукивая мундштуком по зубам, излучающим золотое сияние, любезно откликнулся:

— Благодарю за интересную информацию о температуре в мартене. Однако полагаю, вы не только с этим пришли.

— Да. Я пришел с тем, чтобы опровергнуть письмо Грибанова, подручного сталевара из бригады Людникова. Я считаю, что он исказил факты.

Пудалов выдохнул табачный дым, разогнал его рукой и спросил:

— Простите, чей вы адвокат? Я хочу сказать: от чьего имени выступаете? Вас кто-нибудь уполномочил вести этот разговор?

— Никто. Я пришел по собственной инициативе. И по долгу совести.

— Прекрасно!.. Совестливый человек — это человек в квадрате, так сказать. Какие же именно факты исказил в своем письме рабкор Грибанов? Разве сталевар Людников не выступал на юбилейных торжествах Ивана Федоровича Шорникова?

— Грибанов неправильно истолковал его выступление…

— Ошибаетесь — правильно истолковал! Речь Людникова была именно такой, как ее квалифицировал Грибанов. Бе-зо-бразной! Так свирепо наброситься на своего товарища по труду, на своего учителя, так низко ему позавидовать, так беспардонно оклеветать перед лицом честного народа!

— Людников сказал правду.