В прах

Долго ждать не приходится. После остановки насоса кровь начинает застаиваться. Мельчайший сосуд, понимая, что он уже ничему не служит, дает себе волю. Эндотелиальные клетки стенок расслабляются, разверзаются и зияют. Красные шарики, чья плотность выше плотности других кровяных клеток и плазмы, раньше всех используют это неожиданное везение: тюрьма, их вековая тюрьма открыта, и грех отказываться от такой возможности улизнуть. Впрочем, далеко им не уйти; в своей свободе они остаются все равно под надзором, который ограничивает их перемещение нижними зонами. Там они встречаются с себе подобными, такими же посрамленными и неспособными отправиться куда-нибудь еще. И образуют омут. То, что мы, зрители, угадывающие их сквозь прозрачную кожу, называем мертвенной бледностью или синюшностью.

Но мы еще не закончили с ними. Дадим им время прожить их бедную бледную жизнь. Она коротка и безутешна. Мы внесем в нее — вот увидите — немного, так сказать, оживления.

Скоро твой день рождения, Поль-Эм.

Такие обычные краткие формы имени, как Пополь, Мимиль, Милу, Поло, его миновали, но глупой уменьшительно-ласкательной нежности ему избежать все же не удалось.

А раз день рождения совсем рядом с Рождеством, я подумала, может, соединить два подарка в один большой и попросить дядю Жаки добавить чуть-чуть, тогда купили бы тебе игрушечную авто, мобильную дорогу, которую ты хотел.

Мамаша Луэ все предусмотрела, уже несколько месяцев она понемногу откладывала. И скопила нужную сумму, а недавно в гипермаркете «Карефур» чуть не купила, но все же решила увериться.

Она ждет лишь одобрительной улыбки, после которой помчится по проходам гипермаркета; она уже счастлива, даже счастливее своего мальчика; она готова восторгаться и находить в нем свою собственную детскую радость от приближающегося Рождества. И —

Нет, произносит Поль-Эмиль.

Нет. Ребенок, который никогда ни отчего не отказывался. У которого всегда было так мало своих собственных идей, что его вполне устраивали чужие. Нет.

Мне бы лучше —

Здесь запинается не он, смущенный чрезмерностью просьбы; это мать не может внять словам, следующим за Мне бы лучше, не может мысленно выстроить образ, который они должны вызвать. А может быть, это я тяну, не столько, чтобы удержать читателя в иллюзии тревожною ожидания, сколько для того, чтобы собраться с силами, набрать в легкие воздуха и вслед за Полем-Эмилем произнести слова, в его устах не отмеченные повелительным тоном, не подчеркнутые наигранной паузой, а выражающие совершенно естественную очевидность —

уроки пианино.

Он не ждет ответа, по-детски не строит умоляющие гримасы, не придает своему безобразному лицу выражение безумной надежды, которая удовлетворилась бы недавно выпущенной модной пластинкой или поездкой в парк аттракционов. И на мать он едва взглянул. Он попросил это, эти уроки пианино, потому что ничего другого нет. Дело не в том, что ничто другое не доставило бы ему удовольствия, что любой другой подарок его бы разочаровал: нет, просто для него настало время брать уроки пианино, и он будет брать их.

Мамаша Луэ только что вернулась со стройки; там она, — единственная женщина среди небритых самцов, — надев звукоизолирующие наушники, управляла своей махиной, которая дробит камень и асфальт, поднимает и переносит многотонные грузы; от гусеничной вибрации у нее разламывалась поясница, но оставалась все та же глупая гордость за то, что она делает, за то, что ощущает агрегат стоимостью три миллиона в своих руках, под своими ногами и ягодицами и осознает себя действительно единственной. Она вернулась со стройки измотанная, но торжествующе представляла себе игрушечную дорогу, по которой будут кружиться гоночные машинки Поля-Эмиля.