В прорыв идут штрафные батальоны

— А Карзубый? Ему тоже не верил?

— Вот если воевать будешь, как Карзубый, тогда посмотрим. Когда за расчетом придешь, чтобы работа твоя видна была. Туфта не пройдет. У вас же вашему толку и научился.

— Ладно, играется. Мы около тебя будем. Секи сам, как босяки воевать могут… — задвигав задом, Сашка отполз назад и, приподнявшись, побежал догонять Махтурова.

* * *

Немцы берут передышку. Что-то замышляют или ждут подкрепления. Автоматная стрельба с их стороны обрывается. Коротко бьют только пулеметы, по одиночным целям на выбор. Добивают раненых или тех, кто выдает себя неловким перемещением. Штрафники тоже, скрываясь за случайными укрытиями, в бомбовых воронках, жмутся к земле, берегут патроны, готовясь к решительной схватке.

Пауза долго продлиться не может. Что-то должно произойти вскоре, что предопределит развязку, склонит чашу весов в ту или другую сторону.

Хоронясь за комлем сосновой лесины, как за бруствером, Павел вновь думает о комбате. Если бы накрыть сейчас фашистов артиллерией или минометами, даже не подавить, но хотя бы прижать, лишить возможности вести безнаказанный прицельный огонь, он смог бы поднять роту для последнего броска, ворваться в траншею. Других средств и возможностей повлиять на ситуацию, переломить ее в свою пользу, кроме как подняться под пули самому и поднять за собой людей, у него нет. Но без огневого подавления противника эта задача представляется несбыточной мечтой.

Прижатые плотным настильным огнем к земле штрафники, расползшись по воронкам и укрытиям, тоже лежат сейчас, не двигаясь, не шевелясь, и все их мысли и чувства, как может судить по себе Павел, обращены к нему, командиру, как к единственному из них, кто в этой ситуации должен и способен предпринять что-то одному ему известное, что спасет их жизни и позволит ворваться в немецкие окопы. Более тягостного и отчаянного положения на поле боя трудно представить.

Немцы, однако, тоже медлят. Молчит и их изготовившаяся к бою минометная батарея. Странно. Может, намеренно провоцируют штрафников на атаку? Чтобы, обрушившись всей мощью, разметать взрывами, порезать разящими, кинжальными очередями в упор. Дело нескольких минут, и вся рота ляжет. Пулеметные стволы раскалиться не успеют.

Но теплится крохотная надежда — Махтуров. Может, удастся просочиться, ударить по фашистам с фланга и тогда…

Если бы вблизи рванула тяжелая мина, то и она не смогла бы напрячь Колычева больше, чем пронзивший его сознание разъяренный, беснующийся голос за спиной:

— Разлеглись, сволочи! А ну, поднимайсь!… Вперед! Перестреляю, твари!…

Сачков! Без шапки, в распахнутой телогрейке, размахивая пистолетом, он, перебегая от одного лежащего солдата к другому, наскакивает на них с пинками, требует подниматься в атаку.

От неожиданности Павел взмок, лоб под шапкой покрылся испариной. Кого-кого, но Сачкова он хотел бы видеть сейчас меньше всего. Откуда ему вообще здесь взяться? И зачем? Но ясно, что по его душу. И не с добрыми намерениями.

— Капитан Сачков! — обозначая свое присутствие поднятой рукой, громко окликает его Павел. — Давай сюда! Тебе что — жить надоело?!

— А-а-а! Колычев! — Злорадное торжество подстегивает Сачкова. — Ты-то мне как раз и нужен!

Подбежав, он плюхается под лесину, подгребается к Колычеву.

— Бока отлеживаешь, старшина? Ждешь, когда другие за тебя фашистов гнать начнут? А ты за ними, на чужом горбу в Маленичи въехать хочешь?!

— В точку, капитан. Всю жизнь я на чужом горбу езжу и на этот раз собираюсь проехаться. Жду, когда ты Маленичи возьмешь, чтоб на хвосте у тебя в них вползти. И так до самого Берлина.

— Смотри, как бы опять в другую сторону не поехал. С билетом на Магадан.

— Тебе что за забота?

— Опять со всякой сволочью панькаешься, а приказа не выполняешь?

— Ты, что ль, за меня?

— Поднимай роту и — вперед!

— Куда вперед — на пулеметы?! Порежут всех к чертовой матери! Видел, скольких уже положили?

— Поднимай роту и не рассусоливай. Я тебе приказ комбата передаю. Хватит на боку отлеживаться, не то в особом отделе для таких, как ты, нары уже приготовлены.

— Рано. — Павел собирает в комок всю волю, едва сдерживая ответно вскипающую злобность. Пистолет Сачкова дергается у него перед глазами. — У меня первый взвод должен во фланг им выйти. Как ударят — так и мы поднимемся.

— Ты дурочку из себя не строй, старшина. Какой первый взвод?! Поднимай роту, я тебе говорю.

— Подниму, когда надо будет!

— Ты приказ слышал? Я тебе говорю…

— Тут я командир роты. И пока я жив — командую тоже я.

Сачков побелел, глаза налились яростью.

— Смотри, докомандуешься, соплесос штрафной! Не возьмем Маленичи — к стенке вместе со всеми встанешь. Последний раз говорю — поднимай роту! — Зрачок пистолета перестает дергаться, смещается на лоб.

— Если заслужу — встану!

— Так и передать комбату?

— Так и передай. Мне здесь видней, когда и чего делать.

— Ну, заказывай по себе панихиду. — Сачков рывком поднялся и, пригибаясь, побежал назад.