В прорыв идут штрафные батальоны

Тем временем Сачков, погрустив темной ночью на проводах бойца, внезапно ожесточась, сомкнул мехи аккордеона, сдвинул его под левую руку. Свободной правой выцепил со стола недопитую ближнюю бутылку и, ткнув ее горлышком вниз, судорожно вздергивая, выплеснул остатки в кружку, толчками и всплесками вгоняя их в дно. Поболтав жидкость, разгоняя ее вкруговую вращением против часовой стрелки, опрокинул в широкое недрогнувшее горло, слил внутрь, как в пустоту, ни разу не глотнув и не двинув кадыком. Будто дождевая струя по водостоку упала вниз.

Заброда только косится на него сбоку без всякого выражения. Не удивляется и не останавливает, видно, что-то про него знает. Предлагает тост за фронтовую дружбу.

Выпито и накурено уже порядочно. Лица разгорячены и возбуждены. Табачный дым извивистым пластом качается под потолком. Разговор становится громче. Уже никто никого не слушает, говорят наперебой. Павел прислушивается к спору, разгоравшемуся между Трухниным и разговорившимся молчальником Кужахметовым.

— Ты как должен поступать, если все в атаку, а они по щелям? — наседает капитан на старшего лейтенанта. — Сколько мы людей зря положили, когда эти твари по траншее расползлись и барахлом мешки набивать стали?! Свободно можно было на плечах у фашистов во вторую линию ворваться почти без потерь.

— Мое дело донесение командованию написать, а как наказывать — на то трибунал есть.

— Трибунал?! Трибунал далеко, а вторая траншея близко. Если б с ходу взяли — сколько бы нормальных мужиков живыми остались. А так — полегли ни за понюх табаку. Кого, скажи, мне жалеть? Кто виноват, что они полегли? И я, как командир роты, в том числе. Пристрели нескольких мерзавцев, и атака, глядишь, не захлебнулась бы…

— Некогда в бою о донесениях думать. В бою мы — трибунал, — вставил Харин. — Правильно Тимофей говорит. Если жалеть. — лишней кровью умываться.

— Ну и стреляйте, а я не буду.

— Свои же. Как стрелять? — теряется Заброда.

— Свои?! — вскидывается Трухнин. — Вот пойдешь с ними в атаку — узнаешь, какие это свои. Витьку Стерина точно они угробили. Очередь хоть и шмайсеровская, но в чьих руках тот «шмайсер» был? От немецких окопов до него метров четыреста было, а его насквозь прошило. Как будто с нескольких шагов в него стреляли.

— Вон у Колычева — молодец взводный. В отличие от нас ему точно трибунал светил, а он не побоялся. Раз-два — и в дамках. И фамилия у него какая-то громкая, а, Колычев?

— Грохотов.

— Во-о! Настоящий громила. Ему под трибунал опять идти, а он не жмется, мочит порчу.

— Какой трибунал?! Черта с два! Батя таких мужиков не сдает. Поманежил, поманежил, и спустил дело на тормозах. Где сейчас тот Грохотов?

— Там же, взводом командует.

— Во-о! Колычеву тоже небось голову снять обещал?

— Обещал.

— Ну и что? Снял? Черта с два! Балтус у нас мастер спектакли на публике разыгрывать. Еще, глядишь, и к ордену представит. А что? Тишина в ротах-то, дисциплина…

— Все равно своих стрелять не буду, — упирается Кужахметов.

— Значит, чистеньким хочешь остаться? — поднял голову насторожившийся Сачков. — А с кем приказ выполнять будешь, если они поймут, что в угодники к ним записался?

— Ты за мою роту не переживай. Не хуже других она.

— Да ладно вам, мужики, чего вы сцепились? Праздник все же… — попробовал унять разыгравшиеся страсти Наташкин, сам остававшийся безучастным. Но поздно.

Сачков плеснул себе еще водки.

— Слушайте, вы, соплесосы штрафные. Вас зачем командирами рот поставили? Законы исполнять. С врагами народа у нас может быть только один разговор — пуля. Одним или десятком меньше станет — какая разница. Мы их всех уничтожать должны.

— Да это перегиб! Не все же трусы и враги народа поголовно. Ерунда какая-то… — осторожно возразил Заброда и, наклоняясь к уху Кужахметова, добавляет еще что-то, чего Колычев не слышит.

Сачков тяжело задышал.

— Вы кого жалеть собрались? У вас кто в ротах? Предатели и изменники Родины. Отступали бы мы до Москвы, если бы не измена на каждом шагу?! Куда только не пролезли гады: и в партию, и в армию, и даже к нам, в органы, в саму ЧК! Дожалелись!… Теперь они в спину нам стреляют, вместе с немцами против воюют. Надо было с корнем змеиные жала выдирать, в распыл всех…

Переводя дыхание, Сачков вновь перебрал взглядом поочередно лица участников застолья, определяя по их выражению произведенное впечатление. В глазах колебалась тупая бессильная злоба и решимость расправиться с любым, кто пойдет против.

Как всегда в такие моменты, когда речь заходила об оскорбительном для него снисхождении к врагам народа, он тихо зверел, заходясь слепой безудержной яростью и презрением ко всем, кто держался противоположного мнения, кто не видел и не понимал, как видел и понимал он, ошеломляющие размеры предательства и измены, выявившиеся в катастрофическом для нашей армии первоначальном периоде войны.