В прорыв идут штрафные батальоны

Почему-то, будто столь уж важно знать, на какой минуте начался минометный обстрел, смотрит на часы. Восемь тридцать шесть. Стоят, что ли?

Подносит руку к уху. Идут. Неужели прошло всего тридцать шесть минут с того момента, как штрафники поднялись в атаку?

Наверху один за другим бухают два гранатных разрыва. Жуков! Кто-то большой, грузный сверзается вниз с тыльной стороны траншеи. Тотчас за ним — целая группа, человек пять-шесть. Расхристанные, запаленные, но с оружием в руках. Первый — Грохотов.

— А Ведищев? Ведищев где?

— Там он. Последних наверх переправляет, — тяжело отсапываясь, говорит Грохотов, и было заметно: рад взводный. Сам в окопе, и ротный здесь.

— Ротный! — затревожился за спиной голос Маштакова. — Немчура в атаку поднялась!

Над бровкой вновь шарахнула мина, взметнув куст земли и пламени. А когда пыль и дым снесло и рассеяло, все увидели, как катится на позиции штрафников цепь немецких автоматчиков.

Ситуация становилась угрожающей. Пристрелявшись, немцы усилили минометный обстрел. Огненный шквал гулял теперь по всей линии окопов. Воздух содрогался от беспрерывного грохота, треска и вздыбливающего уханья. Мины и осколки влетали в окоп. Потери росли.

Промедление грозило катастрофой. Сомнут, если не ответить встречным ударом.

— Маштаков! Грохотов! В центр! Поднимайте людей в атаку!

Сам уже был наверху. Выхватив пистолет, закричал, срывая от надсады голос:

— Рота-а! В кровину мать!… Вперед! За мной!

В критических ситуациях смерть воображение не трогает. «Поднимутся или нет?!» И когда услышал, как диким утробным ревом отзывается на его крик траншея, рванул прямо на молчащий немецкий дзот. На бегу, уже слыша за собой дробный, как бесконечная очередь крупнокалиберного пулемета, нарастающий топот ног, оглянулся назад. Штрафная цепь показалась ему не жиже немецкой. И от береговой кручи еще поднимались и тоже бежали штрафники.

Кто-то из опередивших его солдат забрасывает для верности внутрь дзота противотанковую гранату. От мощного взрыва вздыбливает и разметывает бревна наката. Прянув в сторону от града комьев мерзлой земли и ощепья, едва не влетает в бомбовую воронку. Старые бомбовые воронки видны по всему береговому склону. Видно, осенью фашистам крепко досталось от нашей бомбардировочной авиации.

Рукопашная, очевидно, в планы гитлеровцев не входила. Они останавливаются и начинают пятиться назад, поливая штрафников огнем из автоматов от живота. Не бегут — отходят организованно, разят контратакующих секущими очередями. И Павел отдает приказ залечь.

Немедленно меняют тактику и фашисты. Теперь они тоже ложатся в снег и отползают на брюхе. Либо, отстреляв рожок, делают короткую перебежку.

До немецких окопов метров восемьдесят. Из-за лесины, за которой укрываются Колычев с Махтуровым, хорошо просматриваются все складки местности на всю глубину до второй линии. Видно, как возвращаются на исходные позиции автоматчики, растекаются по траншее. Вот двое санитаров, подхватив под мышки, тащат раненного в грудь, потерявшего фуражку офицера. В мелколесье за второй линией становится на огневые позиции батальонная минометная батарея. Расчеты штабелюют ящики с минами, связисты тянут провода. Теперь, когда автоматчики вернулись в свои окопы восвояси, минометчики опять накроют штрафников полным боекомплектом. Причем через считаные минуты.

Спасти положение можно только прорывами на флангах. Павел думает о комбате. Наверняка он все видит с наблюдательного пункта и что-то предпринимает. Может, есть такая возможность у Корниенко или Упита. Хотя какого-либо продвижения вперед ни слева, ни справа не ощущается. И все-таки Упит. На стыке их рот на карте помечена какая-то залесенная лощинка…

— Ротный! Ротный! — бьется сзади чей-то дерганый заполошный голос. И вслед за тем рядом пластается уголовник Сашка Ростовский.

— Чего орешь?!

— Насилу нашел. Там Титовца ранило. Может, копыта уже отбросил. Осколком бок пропороло…

Павел коротко взглянул на Махтурова.

— Давай, Николай, принимай взвод. Там на фланге лощинка есть, к дороге на Маленичи выходит. Выходи к ней. Как только ударишь, мы тоже поднимемся.

— Есть выйти с фланга! — Махтуров накрыл ладонью руку Колычева, придавил слегка и, подхватившись, побежал, низко пригибаясь и петляя, к оставленной траншее.

— А ты чего? Беги, показывай, где взвод.

Ростовский замялся, заюлил глазами.

— Я счас… Я догоню. Слышь, ротный, ты хоть и фрей, а в блатной жизни толк понимаешь. Ты моему слову верь, я никогда посученным не был. А теперь на старое кранты кладу. Не хочу больше парашу нюхать и по зонам чалиться. Не подумай, что испугался, — своя причина у меня на то есть. И не я один. Со мной Володя Хобот, Кисет, Барыга, Тля. Нам чистые ксивы нужны. Липовые я за любой скок смог бы взять… Короче, что скажешь, то делать будем. Мы на тебя пахать подписываемся. В натуре, без понтов. За справилы об освобождении.

— Говоришь, в вашей жизни толк понимаю?

— Ну.

— Так по вашей воровской морали наколоть любого человека — не только не подлость, а вообще дело доблести и геройства. Так что, Краев, верить тебе на слово мне особого резона нет.