В просторном мире

Гаврик понимал, что он должен был нести заслуженное наказание и терпеливо выполнять приказы. Усаживаясь на разостланные листья, разуваясь, он с жадной завистью смотрел на Мишу, которого поощряли в смелости и агроном и старик. Но кухарка тракторной бригады, отмахиваясь от этих поощрений, говорила:

— Штурмом не возьмете! Мишка, сними свой треух. Дай я тебе чуб прихорошу. Ну, теперь стал лучше, теперь подходи познакомиться.

И, уже обращаясь к корове, ласково наставляла ее:

— Мишка — мальчик хороший. Он тебя и будет доить.

Она гладила корову и поучала Мишу:

— Мишка, молоко не в соске, а в вымени. Чуть поддай его кверху, легонечко подтолкни, а потом уж потяни. Видал, как маленькие подталкивают?

Едва брызнули в ведро из-под Мишкиных неуверенных пальцев первые струи молока, взрослые потеряли интерес к дойке, и только Гаврик томился горячим желанием сказать Мише хотя бы одно слово. В этом слове он хотел выразить и то, что хорошо светит солнце над широким полем, что интересно смотреть на ползающие под синими дымками тракторы, что красива подернутая желтым пламенем лесополоса, что тетка Даша хорошая… Она научила Мишу доить коров, принесла пшена на заправку молочного супа и сказала, смеясь, застенчиво закрывая смуглой ладонью рот, в котором недоставало переднего зуба:

— Вы же со своим дедом пострадавшие от фашистов… Возьмите в дорогу ведро, оно мое, не колхозное. Мишка будет им орудовать.

— Пригодится, — сказал Миша, поставив ведро с удоем и опустившись на листья рядом с Гавриком, который все еще не придумал того единственного слова, что рвалось из души. Но ему подсказал Миша, шепнувший через плечо:

— Гаврик, жизнь?

— Конечно, жизнь! — облегченно вздохнул Гаврик, и ребята стали слушать, о чем разговаривали, сидя у костра, агроном и Иван Никитич.

— Земля-то, хорошо помнится, была землей коннозаводчиков? — сказал дед, поправляя кизячные головешки чадящего костра.

— Их. Так вон же, видите, краснеют кирпичные стены их молельного дома, а над крышей чернеет груша — купол… Там, ниже, отсюда не видно, остались каменные сараи и конюшни, — говорил агроном, раскуривая папиросу.

— Ну да же, да… Так оно и есть, а дорога проходила, значит, тут, где пашут тракторы.

Старик задумался.

— Бывали тут? — спросил агроном.

— Бывал. Давно. Годами, что туманом заволокло.

— Я-то агроном и пятьдесят три года уже прожил: могу догадаться, что тут было… Ни одного кустика, ни деревца. Целина, гуляет ветер по ковылям. Бродят кони, суслики пищат. Летом зной, дышать нечем. Воды не сыщете. Правда, у коннозаводчиков был пруд небольшой, теперь на этом месте колхоз насыпал огромную плотину. Но все-таки пруд был… Без пруда нельзя: я, Иван Никитич, такой охотник искупаться в жаркую пору, что и медом, не корми, — засмеялся агроном.

Старик неожиданно почесал седой затылок.

— А вы что, не любите купаться? — удивился агроном.

— В пруду — нет, не охотник. Ну его к чортовой бабушке! — зло отмахнулся старик.

— Ну, почему же? — сожалея, спросил агроном и посмотрел на ребят, ища сочувствия. — Конечно, летом, не сейчас. Правда же, замечательно?

Ребята улыбались. Они, бесспорно, были на стороне агронома, но дед стал суров.

— У вас, должно быть, малярия? — догадливо спросил агроном.

— Малярия, товарищ агроном. Откуда она — можно рассказать… Пускай и они вот, малые, послушают… Глядишь, в жизни и старое пригодится.

Миша и Гаврик следили за дедом, а его что-то останавливало начать разговор. Он без видимой причины помешивал укипающий суп, поправлял головешки костра, оглядывал пасущихся коров… Потом он успокоился и, глядя на костер, тихо заговорил:

— Пруд-то этот, чей он был?.. Коннозаводчика Ивана Федоровича, век бы его душу лихорадка трясла!.. Был я немногим побольше Михаилы и Гаврика. Нужда неволила в извоз съездить на станцию Торговую, теперь Сальск. Покойник-отец немощный, хилый был. «Ты, — говорит, — Ванюшка, моя опора. Поезжай, — говорит, — с другими за нефтью для рыбного завода. Лишняя копейка все дырку закроет. Не пугайся, поедешь не один, с хожалыми людьми, в обиду не дадут…» Малые всегда охотники в дорогу, — все ведь ново в пути, в разговорах. Этими местами, той дорогой, что распахана, ехали. Хорошо помню, ехали ночью. Перед тем как въехать на земли коннозаводчиков, старик Вахрамеев — он у нас был за вожака — задержал обоз. Сошлись до кучи… Дескать, что за оказия, что за причина?. Отдыхали недавно, лошади сыты…

Вахрамеев почесал бороду и говорит: «Доехали до проклятого места. Чорт тут живет — Иван Федорович. Земля вся ему подвластна. Любит тишину и спокойствие. Цыгарки не палить, не разговаривать. Доставайте мазницы да погуще мажьте дегтем колеса и оси».

… Мне невдомек: вот, думаю, шутку придумал старик… Стою, и ни с места, а другие уже разбежались по подводам и мажут оси, спешат.

— А ты что стоишь? — спрашивает Вахрамеев. — Мажь! Кому говорю?! Скрипу Иван Федорович не любит! — и так тряхнул за рукав, что я не на шутку испугался и кинулся подмазывать..

До зари ехали, — ни шороху, ни стуку, ни живого слова.