В просторном мире

Старик, видать, давно знал, как надо помогать Пелагее Васильевне сходить на пол: он подержал стул за спинку, потом легонько отставил его в сторону и сел на свое место.

Из-за стола, накрытого белой скатертью, послышался ребятам голос Пелагеи Васильевны:

— Ругать, Матвеич, буду.

— Не люблю, когда меня критикуют в этом доме… Да и вам не стоит тут заниматься делами. И чего это вы вздумали нынче тут… — пожимая плечами, заметил Матвеич.

Шурша по полу кожей обшивки на культях, Пелагея Васильевна вышла на середину комнаты, постояла и тише обычного спросила, обращаясь к Ивану Никитичу, сидевшему у двери на табурете:

— Вы знаете, почему Матвеич так говорит?.. В этом дворе он полжизни работал на Старого Режима… Старый Режим (Софрон Корытин — так его звали) и меня сделал вот такой короткой.

Она перевела взгляд на Зою и, намекнув на ребят, спросила:

— Они уже спят?

Миша и Гаврик, не зная, что лучше — спать или бодрствовать, решили, что лучше, конечно, «спать», потому что взрослые в их присутствии часто избегают откровенных разговоров. Когда тетка Зоя, все время сидевшая спиной к ним, обернулась посмотреть на постель, Гаврик, тотчас небрежно откинув угол одеяла, чтобы показать, что он крепко спит, глубоко вздохнул и даже сладко пробормотал: «Ум-мня-ам». Миша же, чтобы не повторять лукавой выходки своего быстро соображающего товарища, чуть-чуть потянулся и стал дышать ровно и спокойно.

— Намаялись в дороге, — сказала тетка Зоя.

Пелагея Васильевна, сожалея, заметила:

— Жалко.

Ребята поняли, что ошиблись в своей догадке, но исправить ошибку уже нельзя было, и они молча следили за Пелагеей Васильевной.

Она зачем-то сняла платок и стала шуршащей походкой ходить по комнате. Без платка, в одной гимнастерке, с почти побелевшими, гладко причесанными волосами она теперь была похожа на большую серовато-зеленую птицу с сивой, серебристой головой.

Остановившись поблизости от Ивана Никитича, молчаливо ждавшего от нее какого-то большого откровенного разговора, она попросила у Матвеича стул, и Матвеич помог ей сесть на него с прежней осторожностью и уменьем.

— В пору коллективизации из этого двора, — заговорила Пелагея Васильевна, — как из крепости, он с сыном подстрелили мне ноги. Пора была горячая: собрание за собранием. Людей-то надо было вести с колючей стежки на широкую дорогу, на простор. Я была батрачка, здешняя, молодая коммунистка. Знала, кого душили каменные стены, замки, межи… Думать о ногах времени не хватило… Запустила раны — и куцей осталась… Зоя — она батрачила на них. Ночью кинулась в Совет сказать об их намерении, да разминулась со мной. Бросились за ними, а их уж и дурной след выветрился. Потом их поймали. Сына расстреляли, а он, слышали, недавно помер… История короткая, а не забывается, — сказала Пелагея Васильевна и, встряхнувшись, неожиданно просто спросила Матвеича: — Ты из города утром ехал заовражной дорогой?

— Ага, — как бы очнувшись, ответил Матвеич.

— Что ж не скажешь, что на зяби «Красного маяка» трактор воробьев ловит?

— «Маяковцы» сами разговорчивы.

— Но ты спрашивал, что с ним?

— Здорово не допытывался.

Матвеич снова заиграл кнутиком.

— Через глубокий ярок переезжал? Трясет?

Матвеич поскреб в затылке:

— Здорово трясет, Пелагея Васильевна.

— Сочувствую.

— Хоть раз в жизни.

— Думаешь, тебе? Коню сочувствую. Ты на сером ездишь?

— На сером, на нем.

— Умная лошадь, а жалко, что не умеет разговаривать, а то бы она тебе характеристику дала.

В комнате засмеялись. Пелагея Васильевна попросила платок и покрылась. Она разговаривала с Иваном Никитичем, изредка поглядывая на пристыженно молчаливого Матвеича:

— Председатель он хороший. В колхозе порядок, и в степи любо. На гвоздик ржавый не наступишь… Но дальше колхоза — темная ночь… Слыхали — «не допытывался», потому что трактор заглох не в его борозде… А мостик построить через ярок в голову не приходит, потому что по этой дороге и «маяковцы» ездят… Вот и будет из-за пустяка до скончания века трясти душу и бедарке и коню. Матвеич, не спорь! — распрямилась на стуле Пелагея Васильевна. — Советскому человеку дано вмешиваться в любое дело, если видит упущения и может научить хорошему. А так-то что ж?.. И колхоз можно огородить стенами.

— Пелагея Васильевна, что-то мне муторно здесь, — заткнув кнутик за пояс и перекосив плечо, сказал Матвеич. — Может, на просторе договоримся? — и он быстро поднялся.

— Муторно? Значит, нашла больное место. Снимай с трибуны, — усмехнулась она.

Вслед за Пелагеей Васильевной из комнаты вышли Матвеич, тетка Зоя и Иван Никитич, собравшийся ночевать где-то около коров. Ребята сейчас же услышали донесшийся с крыльца разговор взрослых:

— Небо хорошее. Погодка, видать, еще постоит Учти, Матвеич, что в «Маяке» сплошь бабы: помочь надо.

— Пелагея Васильевна, в твоем сельпо на юбку достать можно? — весело спросил Матвеич.

— Тебе на юбку?

— А чего ж! Наряжусь — и снисхождение будет!

Взрослые посмеялись, простучали колеса, и все затихло.