В пустыне волн и небес

16 июня. Как же меня бесит этот фонарь! Он может погаснуть, даже когда спокойно висит на крюке в каюте и никто его не трогает. Продолжаю подзарядку батарей и каждый день передаю свои репортажи. Как долго смогу продолжать? В середине работы — новая беда: пламя от выхлопа стало пробивать асбестовую обертку выхлопной трубы.

В течение дня ветер из штормового превратился в слабый, почти ласковый и за короткое время изменил направление на 225 градусов — от норда через ост и зюйд на зюйд-вест. Я решил воспользоваться случаем и побриться. Пока брился, смотрел на барометр — он резко падал. Я тут же вышел на палубу и заменил большую геную на крошечный spitfire jib. Ветер стал свежеть, после полуночи яхту уже швыряло с такой силой, что мне пришлось перебираться на койку подветренного борта — иначе во сне меня могло швырнуть через всю каюту прямо туда, где находился весь мой запас яиц. Как только я устроился на новом месте, «Джипси Мот» решила повернуть на другой галс и пойти курсом на северо-восток. Все непромокаемое — на себя и — вперед, на палубу. Вернул яхту на нужный курс. Якорный фонарь погас, конечно. Мне удалось зажечь его на штаге только с четвертой попытки. Ну и жизнь! Спустя 9 часов «Джипси Мот» опять заштилела. Час от часу не легче!

Пиджи, похоже, больше всего любил раскрошенный хлеб. Я также угощал его сыром и сахаром, но эти лакомства он отвергал. У него на лапах было по кольцу, я сообщил номер в Лондон. Оказалось, что Пиджи — французский аристократ и происходит из рода известных летунов на дальние дистанции. На «Джипси Мот» он попал, выполняя перелет с островов Чэннел, Исландия в Престон, Ланкашир. Древняя кровь, текущая в жилах Пиджи, объясняла, по-видимому, странности его поведения. Он всегда оставлял нетронутой одну треть каждой порции любой еды, которую я ему предлагал. Что бы он ни клевал, у него был точно определенный предел размера кусочков, и он никогда не трогал того, что не соответствовало его самоограничению. Я не мог понять таких тонкостей: если голубь способен целиком проглотить желудь, то почему же этот субъект не желает съесть в пять раз меньший кусочек хлеба?

Появился туман, видимость не больше полумили. Удивительно, как редко в этот раз встречаюсь с туманом.

В 1960 году я шел в тумане больше трети всего пути. Курс 247 градусов — так мне удастся избежать айсбергов.

18 июня. Столкнулся со встречным штормом; это совсем не то, что иметь его с траверза. Вообще, современная яхта может продвигаться вперед при встречном штормовом ветре при условии, что море не слишком бурное. Но в Западной Атлантике шторм швыряет судно с такой силой и преграждает ему путь так решительно, что оно не в состояний идти против ветра. Яхта то и дело теряла ход, и всякий раз при этом ее разворачивало под ветер.

В 9 часов вечера вырвало стаксель-шкот. Я бросился убирать парус, пока его не разорвало в клочья. Нос взлетал над водой на 15 футов. Руки онемели, я с трудом вязал узлы. Ко всему прочему, фал зацепился за штаги, перекрутил их, и я не мог поставить другой стаксель. Сам виноват, давно надо было заменить передний парус. Но я был занят ремонтом выхлопной трубы и хотел закончить эту работу прежде, чем выходить на палубу. Я решил, что попробую сначала поставить трисель. Когда ставил его, меня бросило на мачту, и я здорово приложился головой к гику. Но, как ни странно, устоял на ногах. Стаксель мне кое-как удалось поставить, но под двумя парусами яхта, похоже, обезумела, и я спешно убрал стаксель. Барометр за несколько минут упал почти на 20 миллибар, и на небе появилось зловещее зарево. Дьявольская предстоит ночка…

Вволю нарезвившись с передними парусами, вернулся на корму, но не нашел там Пиджи. Сердце у меня упало: я решил, что его смыло за борт. Но он был здесь, в кокпите, в рундуке (под сиденьем) — мокрый, перепачканный, несчастный. Я дал ему овсяное печенье — лучшее, что у меня было. Ему действительно понравилось.

В вечерних сумерках я стал брать рифы на «Миранде». Считаю это самой тяжелой работой из всех, которые мне приходилось выполнять на яхте. Сначала я опускал гафель к гику и, пока они ходили на ветру, заводил на них конец и крепил к бакштагу. Потом, держась что есть силы ногами за пляшущий подзор, старался — в основном на ощупь — найти рифовые люверсы в складках паруса и пропустить сквозь них риф-сезни. Работать приходилось обеими руками, задрав их вверх и то и дело хватаясь за ближайший рангоут. Не знаю, сколько все это длилось — часа два с половиной, не меньше. На середине работы пришлось прерваться и сойти вниз отогревать потерявшие чувствительность пальцы. На меня нашло какое-то ослиное упрямство, даже, если хотите, некий фанатический угар: решил, что зарифлю этот парус — и все! Я уже не думал о том, что шторм усиливается и, скорее всего, парус «Миранды» нельзя будет оставить даже зарифленный. В конце концов я с этой работой справился и получил моральное удовлетворение.

Глава тридцать первая ОПЯТЬ НЬЮ-ЙОРК