В путь-дорогу! Том III

На одной изъ кроватей, поджавши ноги калачикомъ, сидѣлъ въ какомъ-то оборванномъ одѣяніи, не то халатѣ, не то шинели, самый старый филистръ. Телепневъ поклонился ему и съ интересомъ началъ всматриваться въ эту личность. Филистръ былъ небольшой человѣчекъ съ болѣзненнымъ, судорожнымъ лицомъ. Бѣлокурые волосы вились и косматились, красивые голубые глаза сидѣли глубоко въ впадинахъ и смотрѣли воспаленно. Несмотря на скудость своего одѣянія и заспанность лица, филистръ имѣлъ въ себѣ что-то такое порядочное. Онъ поклонился Телепневу не съ бурсацкой неуклюжей жесткостью, а привѣтливо. Телепневъ замѣтилъ его маленькую руку съ нервными худыми пальцами, правда, очень грязную. Филистръ скручивалъ папиросу.

— Нашъ новый фуксъ, — прошепелявилъ татуированный, показывая филистру на Телепнева.

— Очень пріятно… вы юный фуксъ, а я, какъ видите, старый филистръ, — промолвилъ онъ немного картавымъ и наспаннымъ голосомъ.

«Почему онъ меня не тыкаетъ?» — подумалъ при этомъ Телепневъ.

— Реставрація, — изрекъ шаржиртеръ, простирая руку къ бутылкѣ съ водкой. — Ольдерманъ, — крикнулъ онъ маленькому: — начни обученіе фукса… пиво не откупорено. Есть ли Korkenzieher?

— Есть, — отозвался ольдерманъ изъ темной прихожей, гдѣ онъ съ чѣмъ-то возился, — Фуксъ! — крикнулъ онъ Телепневу: — неси сюда бутытки пива!

«— Обученіе начинается», — сказалъ про себя Телепневъ, и взявъ одной рукой обѣ бутылки, вышелъ съ ними въ переднюю къ ольдерману.

Тотъ досталъ изъ кармана желѣзный крючекъ и ловко откупорилъ одну бутылку,

— Ну вали на протопопа, а прольешь, такъ фершисъ закатимъ, — проговорилъ онъ, подавая крючокъ Телепневу.

Телепневъ приступилъ къ непривычному дѣлу; засунулъ бутылку себѣ между ногами и началъ тащить пробку. Неловко дернувъ, онъ перервалъ.

— Эхъ, фушеръ, — крикнулъ ольдерманъ, — подай сюда, я самъ.

Телепневъ очень сконфузился. Точно будто его на экзаменѣ уличили въ кругломъ невѣжествѣ. Бурсаки говорили съ нимъ въ такомъ повелительномъ тонѣ, что онъ совсѣмъ потерялъ способность дѣлать имъ какія-нибудь возраженія.

Ольдерманъ вырвалъ у него изъ рукъ бутылку и началъ выковыривать крючкомъ пробку. Телепневъ стоялъ опустивши руки и смотрѣлъ на эту операцію съ видомъ послушнаго ученика, который глубоко сознаетъ превосходство своего учителя.

«Неужели я для того явился сюда?» — промелькнуло въ головѣ его; но ольдерманъ не далъ ему долго раздумывать, а втолкнулъ опять въ спальню и, передавая ему бутылки, сказалъ:

— Смотри, не разбей; я сбѣгаю наверхъ къ себѣ, есть у меня сыръ.

Онъ юркнулъ въ дверь; а Телепневъ внесъ бутылки и поставилъ ихъ передъ буршами. Ему было такъ неловко, что онъ очень бы желалъ стушеваться. Онъ даже не зналъ: можно ли ему присѣсть на кровать, или онъ долженъ стоять передъ старшими.

Филистръ спустилъ ноги съ кровати и придвинулся къ закускѣ. Вся его фигура гораздо больше нравилась Телепневу, чѣмъ остальная буршикозная братія.

— А вы не хотите выпить? — обратился онъ къ новичку, съ добродушной улыбкой.

— Я не пыо, — скромно отвѣтилъ Телепневъ.

— Шалдашничаешь, фуксъ! — прошепелявилъ татуированный, покачивая въ рукѣ стаканъ съ пивомъ.

И онъ запѣлъ фальшивымъ голосомъ:

За разгульную красотку,
За свободу нашихъ дней,
Улыбнись, бурсакъ, и ней
Сокрушительную водку!

— Это изъ нашихъ пѣсенъ, — кротко объяснилъ филистръ Телепневу… — Вы, я думаю, съ Языковымъ совсѣмъ незнакомы… студенты въ Россіи не уважаютъ его поэзіи.

— Они тамъ все гелертеры, — процѣдилъ сурово шаржиртеръ, проглотивъ рюмку водки, и даже не взглянулъ на Телепнева.

— Объ высокихъ предметахъ разсуждаютъ, — пустилъ язвительно татуированный.

— Здѣсь вѣдь совсѣмъ другая жизнь, — началъ опять филистръ, и рукой пригласилъ Телепнева сѣсть рядомъ съ нимъ на кровати. — Когда сюда изъ Россіи пріѣзжаютъ, то хорошенько не знаютъ, чего здѣсь искать. Вы вѣрно пріѣхали спеціально штудировать какой-нибудь фахъ?

— Да-съ, я желаю заняться химіей, — отвѣтилъ Телепневъ.

Филистръ умѣхнулся.

— Повѣрьте, что первые два года вы ничего работать не станете.

— Отчего же? — наивно проговорилъ Телепневъ.

— Да и не нужно.

Филистръ дрожащею рукой налилъ себѣ стаканъ пива и судорожно приложился губами къ стакану.

— Отчего же? — повторилъ свой вопросъ Телепневъ.

— Работать надо начинать тогда, когда поживете, пошалдашничаете.

— Man muss die Jugend geniessen, — буркнулъ шаржиртеръ и посмотрѣлъ звѣремъ на Телепнева — «пойми, дескать, любезный другъ, что передъ тобой самая глубина бурсацкой премудрости излагается.»

«Я, конечно, себя не беру въ примѣръ, — проговорилъ филистръ, и болѣзненно поморщился, проглотивши стаканъ пива, послѣ чего лицо его немного оживилось: ротъ почти пересталъ судорожно двигаться, глаза заблестѣли болѣе ровнымъ блескомъ.

— Я плохой примѣръ тѣмъ, кто хочетъ gründlich штудировать… у меня были неудачи… вообще пехъ, съ нѣмцами возился неосторожно… но надо понять жизнь нашего бурсака!

Филистръ видимо одушевлялся.