В путь-дорогу! Том III

— Нѣтъ, я докончу. Вы, кажется, собираетесь записаться въ эксцентрическія особы и, вѣроятно, очень строги къ другимъ. Я замѣтилъ съ перваго раза, что мой тонъ, моя манера вамъ не понравились; но зачѣмъ же говорить грубости и быть смѣшной.

— М-г Телепневъ! — вскричала дѣвушка.

— Я не испугаюсь вашего тона. Вы вполнѣ заслужили то, что я вамъ сейчасъ сказалъ. Но, если я вамъ такъ непріятенъ, то мнѣ только остается избавить себя отъ удовольствія слышать отъ васъ незаслуженныя рѣзкости.

Дѣвушка сдѣлала порывистое движеніе и собралась отвѣтить на фразу Телепнева, но въ кабинетѣ послышался громкій говоръ, возгласъ Ивана Павловича и потомъ женскій плачъ. Темира сдѣлала нѣсколько шаговъ къ двери, глаза ея заблестѣли, и, отвернувши голову отъ Телепнева, она простояла неподвижно съ минуту. Опять послышался возгласъ Деулина. Телепневу сдѣлалось жалко дѣвушку. Въ ея позѣ, въ блѣдномъ лицѣ, блестящихъ глазахъ, было столько хорошей гордости и столько свѣжей боли чувствовалось въ нихъ… Телепневъ вдругъ подошелъ къ ней очень близко и протянулъ ей руку.

— Простите меня, — тихо и отрывисто выговорилъ онъ. — Я васъ понялъ. Не слушайтесь никого и ничего, кромѣ вашего сердца.

И онъ двинулся къ роялю, желая взять фуражку и уйти совсѣмъ.

Темира подняла голову и вдругъ посмотрѣла на Телепнева гораздо довѣрчивѣе.

— Вы идете? — тихо спросила она.

— Мнѣ пора, да и лучше будетъ, если я уйду. Вашъ papa не совсѣмъ здоровъ.

— Да, идите, идите, — прошептала дѣвушка дрожащимъ голосомъ.

Но не успѣлъ Телепневъ обернуться отъ рояля, какъ онъ услыхалъ глухія рыданія. Темира опустилась на диванъ и плакала, заглушая свои всхлипыванія платкомъ. Потомъ она прижалась къ подушкѣ и вся дрожала. Телепневъ стоялъ около стола и не зналъ помочь ли ей чѣмъ-нибудь, велѣть ли подать воды или удалиться. Но эти слезы были не простая слезливость. Онѣ говорили о какой-то крупной борьбѣ.

— Зачѣмъ вы здѣсь стоите, — заговорила она: — идите, ради Бога идите. Вы не должны были видѣть, какъ я плакала.

— Но я видѣлъ. Чего же вы стыдитесь? Я не врываюсь въ вашу жизнь. Прощайте, — сказалъ онъ, подавая ей руку. — Да дайте же мнѣ руку. Вамъ самимъ будетъ дурно, если вы меня дурно отпустите.

Темира подала ему руку.

— Бѣдная дѣвушка, — сказалъ ей въ упоръ Телепневъ и, не дожидаясь ея отвѣта, вышелъ изъ гостиной.

Впервые, въ послѣдніе четыре года, онъ былъ такъ взволнованъ. Чѣмъ-то новымъ пахнулъ на него весь образъ этого, только-что вставшаго на ноги, ребенка. Жалко было ее, и вмѣстѣ съ тѣмъ что-то раздражающее приносила она съ собою, что-то такое, въ чемъ сказывалась и гордость, и воля, и скороспѣлое презрѣніе, и неподдѣльное благородство. «Ее такъ нельзя оставить», подумалъ Телепневъ: «я здѣсь не въ послѣдній разъ».

На дворѣ разгулялась вьюга, но Телепневъ, спускаясь отъ дому по аллеѣ, не обратилъ на это вниманія и шелъ быстрыми шагами, все спрашивая себя мысленно: «какая же это тревога могла закрасться такъ сильно въ натуру шестнадцатилѣтней дѣвочки, и что за судьба ожидаетъ ее съ такими папахенъ и мамахенъ и съ такой тетенькой, желающей во что бы-то ни стало развивать свою строптивую племянницу?»

IX.

Кабинетъ Ивана Павловича представлялъ слѣдующее зрѣлище: самъ онъ раскинулся на диванѣ и дергалъ свои волосы, Нина Александровна ходила, а сестра ея, на низкихъ креслахъ около камина, тихо плакала.

— Ты самъ не знаешь, чего тебѣ хочется! — вскричала Нина Александровна.

— Нѣтъ, я знаю. Но вы всѣ согласились убить меня.

— Полно, Jean, — хныкала барыня. — Нина, можетъ, еще останется съ нами, я ее упрошу.

— Нѣтъ, это вы, вы вашимъ ригоризмомъ и разными нелѣпостями довели до того, что никому нельзя остаться у насъ въ домѣ.

— Я уйду сейчасъ, — прервала его Нина Александровна — я не желаю слушать твоихъ глупостей. У тебя желудокъ не варитъ, а ты ставишь весь домъ вверхъ дномъ. Что я сказала, то я сдѣлаю.

Сестра бросилась къ ней.

— Ради Бога, Инна, ты видишь, какъ Jean разстроенъ, зачѣмъ-же его больше раздражать?

— Jean, душа моя, не мальчикъ. Прекратите эту глупую сцену.

И Нина Александровна направилась къ двери.

— Оставьте меня, — закричалъ Иванъ Павловичъ, и закатался на турецкомъ диванѣ, такъ что полы его яркаго халата разлетѣлись въ разныя стороны.

Жена встала и подошла все-таки къ нему, но онъ ее толкнулъ и завопилъ:

— Laissez-moi, je me brûlerai la cervelle, — и опять закатался кубаремъ.

Въ гостиной во время всей этой сцены стояла Темира, облокотившись о косякъ печки и приложивъ платокъ къ губамъ; она вся вздрогнула, когда вошли мать и тетка.

Юлія Александровна, проходя мимо, обняла ее и прошептала:

— Que je souffre, mon enfant.

Она пошла въ спальню, а дѣвушка оставалась все въ томъ-же положеніи.

— Что ты тутъ такъ стоишь? — спросила ее тетка.

— Не разспрашивайте меня, ma tante.

— Да что ты, Темира, съ какой стати ты напускаешь на себя такой величественный тонъ? Вы мнѣ такъ всѣ надоѣли, что я молю Бога объ одномъ: поскорѣе отсюда убраться.

— Уѣзжайте, — сказала дѣвушка съ дрожью въ голосѣ.

— А ты рада будешь этому?