В районной больничке рядом с Москвой

Люда постаралась: нашла у себя в “заначке” тонкую иглу и тонкие нитки, а обычно в “цитовом” (то есть “срочном”) хирургическом комплекте старые тупые иглы и странного размера нити. Шьется легко, кожа тонкая, но эластичная — не рвется под пинцетом. Шовчик получился чисто косметический! Хотя для нашего пациента это слабое утешение.

Все возможные причины для оттягивания неприятной для меня процедуры удаления глаза закончились. Надо приступать. Смотрю на Инессу Петровну: “Как наркоз, позволяет?”. Она понимает меня без слов и также без слов просто кивает головой. Люда убирает свой уже онемевший большой палец с тампона, очень медленно, чтобы не вызвать нового кровотечения, снимаю тампон совсем. Да, глаза нет, просто кровавая впадина на его месте. Но глазные мышцы частично целы и держат на себе остатки капсулы глаза. Старательно, боясь упустить хотя бы одно волокно, отсекаю все мышцы. Теперь то, что осталось от глаза, выглядит в виде маленькой чаши, к донышку которой приклеен окровавленный канатик — зрительный нерв. Осталось только его пересечь и зашить конъюнктиву. А так мало проживший глазик отправится в помойку.

Завожу ножницы под зрительный нерв. Чик — и готово, но почему-то медлю. Нет, чудес не бывает, наркоз идет, надо работать. Чувствуя себя злодеем, я делаю это последнее движение. И в тот же миг (как возмездие!) неожиданный удар в закрытую дверь операционной отражается громом от кафельных стен. Дверь распахивается, в операционную влетает отец мальчика. Никто ничего не успевает сообразить. И только Люда чисто рефлекторно кричит:

— Куда в ботинках в операционную!? — крикнула и сама испугалась.

— Что?! Ботинки?! Мать вашу!.. — мужчина резким движением ног сбрасывает сначала один, потом другой ботинок, которые летят в разные углы операционной, по пути сбивая что-то стеклянное и бьющееся.

У меня шок. Натуральный шок.

— Где мой мальчик? Я его забираю! Я его отвезу в Москву! Там не такие сикильдявки, там настоящие врачи, там сделают глаз моему сыночку!

Как через вату слышу крики ненормального папаши. Вижу, как он бросается к операционному столу, сдергивает простыню с ребенка, задевает при этом столик с инструментами. Инструменты со звоном ударяются о каменный пол. Я не в силах двинуться с места, помешать этому безумию.

И тут встает Инесса Петровна:

— Прекратите! Ребенок под наркозом! Так нельзя — вы его убьете!

Последняя фраза оказалась барьером, который смог остановить разбушевавшегося отца.

Что же на него нашло? Оказалось, пока мы оперировали, Наденька решила пококетничать с нашими “гостями”, показать им, какой она знающий специалист. И сделала “доброе” дело: сказала папаше то, чего не решилась сказать врач. А именно: “Теперь вам надо будет найти красивый протез для мальчика, я даже могу сказать где”. Не успела. Дальше отец ребенка слушать не стал. Эти врачихи ему с самого начала не понравились. Ну, ничего, уж в Москве-то все будет как надо!

Вот так начинался ураган, в эпицентре которого мы оказались.

После слов Инессы Петровны возникла пауза. Никто не знал, что делать дальше. Операционная медсестра в ужасе от вида разбросанных (и наверняка поломанных) дорогих микроинструментов (она ведь за них материально ответственна!), обо мне уже сказано, анестезиолог в замешательстве — продолжать или нет наркоз (без согласия отца — уголовное дело), ну, а сам отец в недоумении: он же хочет как лучше, а ему говорят: “можете убить”.

Первой опомнилась опять Инесса Петровна:

— Говорите быстро: продолжать операцию или нет? — обратилась она к мужчине.

— Какая операция!? Я забираю сына в Москву, — почему-то гордо отвечал отец мальчика. Мол, вот мы какие “крутые”: хотим — здесь лечим, хотим — в Москву едем.

Пришлось выводить ребенка из наркоза (это делала Инесса Петровна), накладывать специальную повязку на глаз (это делала я — как в тумане), и все это в присутствии весьма довольного собой папаши. Причем он не просто наблюдал, он еще указания раздавал:

— Поаккуратней, это вам не кукла! — Инессе Петровне, когда она удаляла катетер из дыхательного горла мальчика (это анестезиологу-то с тридцатилетним стажем!)

— Бинта не жалей, не бомжа лечишь! — мне, когда я делала повязку.

Как мы все это терпели? А в дверях операционной, усмехаясь, стояли три фигуры, при взгляде на которые оставалось только молча делать свое дело. Не передать, что чувствовала Люда. Она на самом деле любила свою работу, и явление абсолютно нестерильных лиц в храме, в операционной, оскорбляло ее душу. Она стояла возле операционного стола, потрясенная и настолько беззащитная в своей неспособности исправить ситуацию, что слезы беззвучно катились из ее глаз и терялись в марлевой повязке, совершенно уже промокшей.

Автоматически, не глядя друг на друга, мы с Инессой Петровной закончили свои действия.

— Можете везти в Москву, — Инесса Петровна бросила эти слова изменившимся, глухим голосом.