В регистратуре

— Знаем мы, откуда ниточка тянется, знаем. Когда еще при покойном священнике подновляли церковь и кладбище, говорят, Дармоедиха была пригоженькой молодухой. Да у нее и сейчас еще щеки, что яблочки наливные. А господин тогдашний капеллан — нынешний жупник — ручки у молодухи очень любил целовать. Вот откуда и голова хорошая у молодого капелленка, то бишь у молодого Дармоеда.

Коротыш Каноник глубоко затянулся. Трубка его, оказывается, погасла.

— Среди господ такое бывает. А у нас там, на холмах, в то время что ссор, что тумаков. Дармоед смычок сломал о спину своей дорогой женушки, достал ее еще и басом, тогда-то он у него и треснул. Недаром старики говорят, у таких детей мозги особенные, будто их святой водой окропили, — понизил голос Каноник и раскурил трубку.

— Да перевяжите вы, дорогая госпожа Трепетлика, самой толстой ниткой уважаемого мастера Трепетлики свой поганый язык. Слишком уж он у вас треплется, — вскочил учитель. — А вас, достопочтеннейший сосед моего славного Ивицы, можно изрядно наказать за клевету, на которую вас толкает бессильная злоба! — И учитель вышел из корчмы портного, ни с кем не попрощавшись.

— Ишь как органист взвился! У кого не болит, у того не свербит, — опять хитро сощурил один глаз коротыш Каноник. — Принесите, госпожа кума, еще окку[19] красного. После учителевой желчи тянет получше сполоснуть горло. Я знаю, из учителя прет пухлая Дармоедова торба. Сколько они перетаскали и брынзы, и масла, и ракии, и петухов, и индюков, и уток, и гусей!

— Да и у попа он что ни день свой учительский ус услаждает. И носатая его с убогой Юлчей спелись! Смола да вар похожий товар, — добавила госпожа Трепетлика, подсаживаясь к куму Канонику.

— Вот и стал мальчишка Дармоеда мудрецом вроде Соломона, о котором проповедует в церкви поп. А Михо мой и глуп, и туп, и башка у него — как пустой барабан. Ха, ну и пусть, мой он, моя кровь. Что проку Дармоеду от поповского ума! — сплюнул в открытое окно коротыш Каноник и принялся высекать кремень, чтобы снова раскурить трубку.

Такие вот суды и пересуды шли по всей округе.

А на нашем холме царили мир и покой. Разыскали портниху, и она для будущего «студента» шила рубашки с «господскими сборками», сапожник из-за Сутлы принес ботинки, сшитые на городской манер, и показал мне, как их следует чистить, чтобы они блестели. Мать и меньшие мои братья понемногу свыкались с мыслью о разлуке, и, однако, каждый день, приближавший мой отъезд, все сильнее будоражил мать, и на ее лице появлялись все более глубокие и горькие складки… И день этот наступил и — миновал…

* * *

Боже мой! Как же приятно и удобно лежать на низкой кровати, на мягких перинах, среди взбитых подушек. Полы блестят, ковры, протканные золотой и серебряной нитями, волшебно мерцают. А картины! Особенно та, напротив кровати, обнаженное тело женщины, божественная красота. Отведи взгляд, Ивица Кичманович! Отведи! А огромное зеркало: вот, ты весь в нем виден! И рядом с тобой обнаженная красавица. Отведи взгляд, Ивица, зеркало тебя выдает. Ох, мама моя, простая, набожная крестьянка! Мне стыдно! Стыдно. Не смотри на все это.

Как я очутился в этой дивной кровати? Что произошло?

Ивица Кичманович закрыл лицо руками. Крепкие руки и сильные локти легли на широкую юношескую грудь.

Что произошло?

Мне двадцать лет? Да возможно ли это?

И так быстро? С такими муками и невзгодами. И эта райская ночь… Ох, может, я сплю и вижу чудесный сон на твердой крестьянской лавке или на зеленой траве? Сколько прекрасных снов снились мне под старой деревенской крышей среди моих милых холмов. Словно облака несли меня на своих легких плечах! Может, я и сейчас сплю? Нет, дело не в двадцати годах…

Что произошло?

Парадный ужин! Роскошное господское пиршество, торжественные речи, пение, а потом тишина, яркий свет, затем полумрак, и это пожатие руки, этот огонь, эта страсть, и тогда?.. Ах, но, может быть, это была всего-навсего деревенская свадьба? Может быть, это мой отец играл на своем веселом басе? Может быть, меня только что ввели в брачную светелку с моей любой, а сваты и музыканты еще поют грустную прощальную песню:

Прощай, прощай, Елица!
В девушках тебе
Не ходить больше…

Ох, что же произошло?

Нет, это не сон, не сон… Боже мой!

Вчера его сиятельство давал званый обед. Мой благодетель, — кстати, все эти лакомники тоже кричали и вопили: «Наш благодетель», — вчера был единогласно избран одиннадцатый раз подряд председателем общества «Скромность и терпение». Цель этого общества: набожность, целомудренная литература, помощь бедным и больным, защита животных…

Камердинер и мой достойный родственник Жорж весь день был озабочен и, покачивая головой, непрестанно бормотал:

— Уж так у меня сердце болит, так сердце болит! Его милость дрожит, будто осиновый лист, а язык у него заплетается, как незаведенные вовремя часы. Ивица, иди сюда, Ивица, сбегай туда. Расставь тарелки, подвинь бутылки. Эх, неумеха! И когда я только тебя выучу? Штудент тоже! Никогда из тебя не выйдет «яриста» (так он выговаривал слово «юрист»).