В родном углу

Отецъ Рафаилъ былъ значительно прифрантившись и теперь не казался такимъ облѣзлымъ, какимъ онъ былъ на взглядъ Сухумова днемъ у лавочника. Двѣ косички заплетенныхъ тогда волосъ были расплетены, волосы смазаны помадой и на плечахъ его былъ ужъ не гороховый подрясникъ, а темно-зеленая ряса поверхъ сѣраго подрясника. Въ рукахъ онъ держалъ стеклянную банку съ чѣмъ-то.

— А это моя попадья медку вамъ прислала въ гостинецъ, отъ нашихъ пчелъ, — сказалъ онъ, по давая банку. — Пчелиный медъ, говорятъ, отъ семи болѣзней исцѣляетъ. Такъ я отъ стариковъ слышалъ. Вотъ пожалуйте.

— Ахъ, что вы беспокоитесь! Зачѣмъ это? Мнѣ такъ совѣстно, — проговорилъ Сухумовъ, принимая медъ, и усадилъ священника.

Разговорились о покойной бабушкѣ Сухумова Клеопатрѣ Андреевнѣ. Сухумовъ сообщилъ, что пробѣгаетъ ея дневникъ.

— Слышали мы, что она вела дневникъ, — сказалъ священникъ и, улыбаясь, спросилъ:- А про кладъ въ ея запискахъ или дневникѣ ничего не сказано?

— Про какой кладъ? — удивился Сухумовъ.

— А какъ-же… Вѣдь здѣсь у насъ по всему округу ходитъ молва, что у васъ въ саду, въ паркѣ кладъ зарытъ. Зарылъ его вашъ прадѣдушка, будто-бы, передъ нашествіемъ Наполеона на Россію. У васъ есть и портретъ его въ гостиной.

— Прадѣдушки Игнатія Васильича? Есть такой портретъ, есть. И удивительно хорошо написанный. Представьте, такъ живо написанный, что мнѣ тутъ какъ-то показалось, что голова его отдѣлилась отъ полотна и кивнула мнѣ.

— Онъ не одному вамъ киваетъ. Онъ и бабушкѣ вашей покойницѣ кивалъ. И та ужасно этого боялась.

— Да что вы! Неужели это правда! — воскликнулъ Сухумовъ и весь обратился въ слухъ. Онъ чувствовалъ, что у него мурашки забѣгали по спинѣ. Священникъ продолжалъ:

— И никогда ваша бабушка, вслѣдствіе этого, не оставалась въ этой комнатѣ одна, никогда и не входила въ нее одна, всегда съ кѣмъ-нибудь. А умерла въ этой комнатѣ одна, умерла скоропостижно. И какъ это случилось, что она въ этой комнатѣ оказалась одна — никто не знаетъ. Компаньонка прибѣжала, а та ужъ безъ признаковъ жизни.

— Да, да. Я слышалъ, что она умерла за раскладываніемъ гранпасьянса.

— Вотъ, вотъ. Предполагали такъ, что портретъ-то этотъ и напугалъ ее настолько, что она Богу душу отдала. Вѣдь бываетъ это иногда, что съ испугу…

— Еще-бы… Слабые кровеносные сосуды…. Можетъ быть съ аневризмами… Склерозы… Толчокъ, и вотъ разорвалось…

Сухумовъ, говоря это, поблѣднѣлъ. Священникъ не останавливался:

— Конечно, можетъ быть и врутъ… Да и навѣрное врали… Но ходила такая молва, что вашъ прадѣдушка и совсѣмъ сходилъ съ портрета… повѣствовалъ онъ, но тутъ-же оговорился: — Конечно, этого не можетъ быть… я понимаю… — но такъ болтали… Болтали, что сходя по ночамъ съ портрета, онъ будто-бы бродилъ по парку и караулилъ кладъ. Наши крестьяне и посейчасъ боятся по ночамъ ходить около вашего парка.

Сухумовъ позвонилъ. Онъ держался за сердце. Руки его тряслись Явившемуся Поліевкту онъ сказалъ:

— Дай мнѣ пожалуйста принять ландышей съ валерьяной… Поскорѣй… Да потомъ приготовь намъ чаю.

XVII

Священникъ, напившись чаю, ушелъ. Своимъ разсказомъ о сходившемъ съ портрета прадѣдѣ Сухумова онъ такъ непріятно подѣйствовалъ на Сухумова, что тотъ, совсѣмъ уже успѣвшій успокоить свои нервы до его прихода, опять былъ въ тревогѣ. Разсказъ священника не выходилъ у Сухумова изъ головы, и онъ разсуждалъ: «Стало быть не мнѣ одному казалось, что црадѣдъ кивнулъ съ портрета, стало быть это уже старая исторія и повторялась и съ другими, отчего и сложилась легенда о кладѣ, зарытомъ въ паркѣ, и о привидѣніи, стерегущемъ этотъ кладъ».

Съ наступленіемъ ночи Сухумову сдѣлалось жутко, чувствовались опять мурашки, пробѣгающіе по спинѣ.

«Однако-же вѣдь это бредни. Не можетъ-же быть этого въ природѣ», — старался онъ успокоить себя, но все-таки, позвавъ Поліевкта, велѣлъ зажечь еще одну лампу въ спальнѣ.

«Бредни, глупости, но нервы расходились. Какъ ихъ теперь уймешь безъ медикаментовъ? — думалъ онъ. — Докторъ говоритъ: „успокаивайте холодной водой“. Но какъ тутъ холодную воду пить, если я весь озябъ?»

Переодѣвшись въ халатъ, онъ сталъ ходить изъ угла въ уголъ по комнатѣ. Въ голову лѣзло:

«Странно, что мнѣ управляющій Сидоръ Софронычъ ничего не говорилъ о привидѣніи. Вѣдь не могъ-же онъ не слыхать про легенду о кладѣ и о стерегущемъ его прадѣдѣ! Развѣ не успѣлъ? Непремѣнно разспрошу его завтра объ этомъ. Надо будетъ прочитать весь дневникъ бабушки. Навѣрное тамъ что-нибудь занесено объ этой легендѣ».

Онъ взялъ одну изъ тетрадокъ дневника, присѣлъ къ столу, сталъ ее перелистывать. Между страничекъ попадались засушенные цвѣты, тисненыя изъ золотой бумаги украшенія съ конфектъ, изображающія розу, кошечку, сердце, якорь и крестъ, соединенные вмѣстѣ. Черезъ минуту онъ, однако, отложилъ тетрадку въ сторону, рѣшивъ:

«Не стану на ночь разстраивать свои нервы. Буду читать по утрамъ, когда нервы крѣпче».