В Россию с любовью

Трезвый человек сразу насторожился бы, услышав этот сухой отрывистый смех, в котором веселья было не больше, чем в натужном кашле. Но Шадура если и выглядел совершенно трезвым, то только в собственных глазах.

— Во-первых, надоели все эти грязные инсинуации в прессе, — признался он, присаживаясь голой ляжкой на край стола. — Каждый борзописец считал своим долгом намекнуть, что соседство продажных девок с депутатами не случайно. Символику в этом они какую-то усматривали, видите ли! — Шадура негодующе покрутил головой.

— А во-вторых? — спросил Эдичка, думая о чем-то своем.

— А во-вторых, здесь было по ночам ни пройти, ни проехать. — Шадура снял через голову галстук, о котором вспомнил, когда узел слишком уж сильно врезался ему в шею. — От выхлопных газов голова просто раскалывалась. По вечерам приходилось сидеть в закупоренном кабинете. Машины подъезжают и отъезжают, подъезжают и отъезжают, — продолжал он, помогая себе размашистыми жестами. — Шум, гам. Кто-то гогочет, кто-то орет благим матом. А теперь… — Он опять с наслаждением втянул воздух, шумно выпустил его из носа и крякнул от избытка чувств: — Благодать, истинная благодать!

— А ты бросай все и поезжай жить в деревню, — насмешливо предложил хозяину кабинета Эдичка. — Кислорода там — хоть задним местом вдыхай! Пасеку заведешь, корову, самогонный аппарат… Здоровый цвет лица до самой смерти обеспечен… Приблизительно на шестидесятом году жизни.

Несмотря на то что ноги он водрузил на письменный стол, никакого сходства с американским шерифом у него от этого не появилось. Американские шерифы не сидят в кабинетах в чем мать родила, а на Эдичке не было ничего, кроме относительно свежих носков, православного крестика на золотой цепочке и браслета изящных часиков. Пробор разделял его черную голову на две равные половины. Словно однажды брюнета наотмашь рубанули саблей, но потом по неизвестной причине пожалели, воскресили и оставили жить дальше. Зачем? Для какой такой цели? Шут его знает. Ни сам Эдичка, ни его многочисленные знакомые никогда об этом не задумывались.

Депутат Шадура просто полюбовался его телом, слегка серебрящимся в темноте, и самодовольно пробасил:

— Мы и здесь поживем на славу! Я не Пушкин какой-нибудь, чтобы заживо хоронить себя в деревне. Главное — все время находиться на острие событий, Эдичка. Тогда бодрость духа, крепость тела и ясность ума обеспечены на долгие годы. — Хлопнув себя по ляжке так порывисто, будто там пристроился целый комариный выводок, Шадура неожиданно предложил: — Иди ко мне, мальчик мой. У меня не так много свободного времени, чтобы терять его понапрасну.

— Сначала хочу выпить, — манерно провозгласил Эдичка, убирая ноги со стола. При этом на пол полетели какие-то бумаги, которые он не потрудился поднять. Законотворческая деятельность хозяина кабинета не внушала ему ни малейшего благоговения.

— Еще фруктовой? — осведомился Шадура, прихватив со стола пустую бутылку из-под водки.

— Нет — отказался Эдичка. — Предпочитаю что-нибудь покрепче.

— Тогда коньяк? — Шадура уже спешил к бару, напоминая оживленного бутуза в длинноватой распашонке.

Эдичка поморщился и сказал:

— Ни в коем случае. Мы будем пить текилу.

— Я терпеть не могу кактусовую водку и не держу ее у себя, — признался Шадура, в нерешительности остановившись подле мини-бара со встроенным холодильником.

— Даже так? А ты когда-нибудь текилу пробовал?

Шадура покачал головой:

— Нет, и, честно говоря, не горю таким желанием. Все эти новомодные выдумки не для меня. Если ты цедишь мексиканскую сивуху и закусываешь ее лимоном, то сивуха от этого не перестает быть сивухой, а кислый лимон — кислым лимоном. — Шадура для наглядности перекосил лицо, будто стакан уксуса хватил. — Давай-ка я лучше угощу тебя великолепным мартелем двадцатилетней выдержки, а? — с надеждой предложил он. Его физиономия моментально разгладилась, залоснилась.

— Ты просто никогда не пробовал настоящую текилу, — заявил Эдичка с чувством превосходства. — Но сейчас я докажу тебе, что это бесподобный напиток. Бутылка у меня с собой. — Он наклонился к портфелю, стоящему на полу возле аккуратно сложенной одежды. — Ты только два бокала захвати, желательно с толстым дном. Есть у тебя такие?

— Есть, как не быть, — откликнулся Шадура, нырнув с головой в бар. — У нас в Думе, как в той Греции… Тебе лед положить?

Его выпяченный зад вопросительно уставился на гостя. Если бы к этим голым ягодицам приладить глаза, получилось бы нечто, отдаленно смахивающее на щекастое лицо депутата. А в темноте определенное сходство улавливалось и без всяких дополнительных штрихов.

Усмехнувшись, Эдичка закинул ногу за ногу.

— Никакого льда, — предупредил он. — Напиток должен сохранять комнатную температуру. В этом весь кайф.

— Кайф вовсе не в этом, — игриво шепнул ему на ухо возвратившийся Шадура, выставляя на стол два бокала.

— Закрой глаза, — так же тихо предложил ему Эдичка. — И протяни руку сюда… Ниже… ниже… Теперь сожми пальцы.