В Розовом

Гигантские сверкающие головастики плавают в переливчатой лагуне, окруженной бетонными пальмами и разоренным ульем гробов-кроватей: словно Фрэнк Ллойд Райт жестоко позабавился с пластиковыми контейнерами. По калейдоскопическим волнам в багровом тумане беззвучно, как призрак, порожденный воображением Беклина, приближается черное резиновое каноэ, со дна которого, продираясь сквозь тени одетых в плащ фигур, тянется к небу зеленый свет. Каноэ подплывает к пристани из черепов животных, ведущей на площадку, где стоят обросшие бородатым мхом складные стулья и вычурный обеденный стол с ледяной скульптурой пениса посредине. За столом расположились Баккара Нацименто и Федорко Квамочи. Баккара читает при свете свечи покрытую пятнами старую газету и прихлебывает мартини. Федорка тихо дремлет, держа на коленях дремлющего же лемура. Баккара и Федорка без одежды, но покрыты неоново-зеленой мазью от насекомых. При виде каноэ Баккара плещет мартини в ангельски безмятежное лицо Федорки, и они с лемуром просыпаются, громко ворча, визжа и портя воздух.

— Приплыли парни, Дорко! Доставай текилу и лаймы…

Вдруг из тени вырастает гигантская негритянка и приставляет к груди Федорко копье.

— Хорошую текилу, паршивец!

— О, дорогуша, я тебя и не заметил. Дивный вечерок, не правда ли?

— Нет, Баккара, не дивный. В мои ловушки не попалась ни одна пантера! Еще хуже: за весь день так и не выследила беглую рабыню!

— Как жаль, дорогая! Не выпьешь ли…

— Выпью.

«Парни» в бархатных плащах выходят на берег с тюками и шкурами, ведя за собой миниатюрную восточную женщину лет тридцати. Ее глаза завязаны, фигура укутана в зеленый шелк, лицо закрыто желтым бантом.

— Вот твоя новая рабыня, Йоланде Негрита.

Федорка разливает…

Отрываюсь от «ВЕЛИКОГО ЧЕРЕПА» и слушаю, как гудит моя электрическая пишущая машинка.

За окном проезжает машина со сломанным глушителем. Вдали раздается чей-то крик. Знакомый голос. Как у Джека или Феликса. Гм…

Представляю себе, как Феликс бьется в конвульсиях перед «Горой грома». Странно: я то вспоминаю о нем, то забываю. Бывает, все вроде в порядке, а бывает, что и поплачу. Иногда я просыпаюсь в слезах, потому что плакал во сне.

Я не знаю, как жить дальше.

После его смерти прошло уже довольно много времени, но я с тех самых пор ни разу не выходил из дома, если не считать съемок инфоролика в Лас-Вегасе, поисков Джека и посиделок в «Зеваке». Правда, есть телефон, по которому я говорю с друзьями о Феликсе.

А еще ко мне приходят в гости журналисты. Некоторые вообще поселились у меня на деревьях — возле моего дома в викторианском стиле с видом на Саскватч. Они сидят на верхних ветках, заглядывают в окна второго этажа и иногда щелкают фотоаппаратами. Ждут, когда что-нибудь произойдет. Да, знаю, такая у них работа. Иногда мне хочется с ними поговорить, познакомиться. Надеюсь, они пишут хоть что-то хорошее и не слишком муссируют неприятные моменты, связанные со смертью Феликса. Но, конечно, это не так. По-моему, они пишут все, что вздумается. Им нужен какой-то угол зрения, а тут все слишком скучно.

Я выхожу из дома и задираю голову к ближайшей сосне:

— Эй!

В ответ раздается:

— Что «эй»?

Я чувствую себя Джоном Мюиром, который разговаривает с деревьями.

— Эй, наверное, ваши дети сейчас по вам скучают.

Молчание.

— А помнишь сверхскоростной экспресс? — спросила меня Сью [37] по телефону.

До сих пор слышу, как он летит по рельсам.

Я хорошо помню то время, когда мы продвигали ролик про «Флэймекс». Мы ехали на экспрессе со скоростью сто двадцать миль в час; вокруг Феликса толпились стайки молоденьких японок и совали ему записки.

Записки вроде: «Я думаю — вы хороший человек. Я хотела бы познакомиться с вами и ваша семья». Они были в него очень влюблены. Влюблены, но не любили.

Элизабет Кюблер-Росс (как я слышал) писала, что не нужно отчаиваться, потому что, умирая, на самом деле мы не умираем. Трудно объяснить. Чтобы понять, что имеется в виду, нужно прочитать ее книгу. Между прочим, она несколько десятков лет исследовала смерть и умирание.

Интересно, почему она написала, что мы не умираем? Наверное, это значит, что мы и не живем.

Спрошу у Джека.

Джек объясняет:

— Жизнь — это типа вода, а наша личность — это как пруд, отгороженный плотиной. Когда мы умираем, плотина рушится, и тело сливается со всей остальной водой.

Звонит продюсер из Лас-Вегаса. Связь плохая, потому что он в самолете. Он хотел сказать, что ему очень нравится наш последний проект, где мы рекламировали сабли с автографами от Кении Сэйбина. Но я понимаю, что хочет он совсем другого: проект оказался прибыльным, и ему нужно продемонстрировать заинтересованность.

На секунду к линии подключаются двое младших менеджеров:

— Мы очень верим в этот проект!

У меня чешется язык спросить: «Да что вы?» Но я не хочу показаться неблагодарным. Я рад, что сделал их счастливыми. Если они счастливы, то счастлив и я.

Продюсер говорит: