В руках Божьих

В мгновение ока мы очутились у края ущелья и напали на негодяя раньше, чем он нас увидел. Несколько минут он боролся с нами, как дикий зверь, пытаясь сбить меня с ног, в то время как я выполнял свою задачу буквально и висел у него на левой руке, как пиявка. Вскоре Коннал отказался от борьбы и, задыхаясь и понося нас на чем свет стоит своим раскатистым ирландским акцентом, потребовал объяснений. Что мы здесь делаем? Раффлс, заломив правую руку капрала и прижав ее к спине, быстро разъяснил ему, и я думаю, по этим-то словам он только и догадался, кто на него напал.

— Так это вы? — воскликнул Коннал, он стал кое-что понимать и больше не пытался сбросить нас. Теперь он просто стоял и ухмылялся. — Так вы сами мошенники, я и еще кое-что о вас знаю. Я знаю, кто вы такие, так что лучше вам меня отпустить.

Я похолодел, да и Раффлс никогда не выглядел настолько ошеломленным. Он на долю секунды ослабил хватку, и наш пленник сделал еще одну отчаянную попытку вырваться, но мы еще сильнее скрутили его, от боли капрал даже позеленел.

— Вы сломаете мне руку! — завопил он.

— Тогда стой спокойно и рассказывай, кто мы такие.

Он успокоился и назвал наши настоящие имена. Раффлс потребовал, чтобы он сказал, откуда они ему стали известны, и улыбнулся так, как будто уже знал, что за этим последует. Я был ошарашен! Проклятый негодяй выследил нас в тот вечер, когда мы были в палатке капитана Беллингема, а повадки профессионального шпиона помогли ему довести дело до конца.

— А теперь вам лучше меня отпустить, — заявил хозяин положения, каковым я уже готов был его считать.

— Будь ты проклят! — Раффлс кипел от негодования.

— Ты сам будь проклят, тут тебе и конец, Раффлс мошенник! Раффлс вор-джентльмен! Все-таки не умер, жив и в армии! Отправить его домой и дать ему четырнадцать лет — посмотрим, как ему это понравится!

— Сначала я буду иметь удовольствие наблюдать, как тебя расстреляют, — сквозь зубы процедил Раффлс. — Давай, Кролик, отведем эту свинью под арест!

И мы повели; всю дорогу он то проклинал нас, то уговаривал, то вырывался, то злорадствовал, то рыдал. Раффлс не дрогнул ни разу, хотя лицо его было мрачным, оно до сих пор стоит у меня перед глазами. Я даже помню, как в какой-то момент, хотя я и не ослаблял хватки, я был готов внять мольбам нашего узника. Раффлс же как будто его не слышал.

— Это надо проверить, — сказал командир, когда мы доставили Коннала в караульную палатку. — А то, что он говорит, правда?

— Абсолютная правда, сэр.

— Значит, пресловутый Раффлс все эти годы был жив и вы действительно он?

— Да, сэр.

— А что вы делаете на фронте?

Я почему-то подумал, что Раффлс улыбнется, но его губы даже не дрогнули, на лице сохранился пепельный оттенок. Только глаза вспыхнули при последнем вопросе.

— Я воюю, сэр, — просто, как любой подчиненный в армии, сказал он.

Командир кивнул седой головой, и ничего больше. Он не кончал привилегированных школ, наш генерал, он прошел свой собственный путь, и мы просто любили его, я думаю, что и он любил грубоватых, но храбрых бойцов своего эскадрона. Он как-то сказал, что многое знает о каждом из нас; и наверное, слышал кое-что о подвигах Раффлса. Но на этот раз он только кивнул седой головой, и все.

— Вы знали, что он вас выдаст? — наконец спросил генерал, взглянув в сторону караульной палатки.

— Да, сэр.

— Но считали, что должны это сделать, да?

— Я считал это необходимым, сэр.

Генерал замолчал, побарабанил пальцами по столу, принимая решение. Приняв, он вскинул голову — жест, который мы так в нем любили.

— Я подробнее разберусь в этом, — сказал он. — Тут упомянули имя офицера, я поговорю с ним. А вы можете идти, продолжайте воевать.

IV

Капрал Коннал понес наказание за свое преступление еще до того, как солнце встало над позициями, занятыми противником. Против него было выдвинуто огромное количество косвенных улик, помимо прямых показаний Раффлса и моих, и без особых церемоний и задержек негодяя расстреляли. И это было единственное приятное событие в тот день, который начался с того, что мы спрятались в кустах над ущельем; к полудню наступила моя очередь. До сих пор я еще не упоминал о собственном ранении, пока в этом не было нужды, по прочитанному на предыдущих страницах вы вряд ли догадались, что я остался, в общем-то, хромым на всю жизнь. Вы скоро поймете, почему я не торопился вспоминать об этом. Раны, полученные на службе отечеству, я раньше считал самой большой наградой для мужчины. Но моя каждое утро отравляет мне существование, я получил ее прежде всего из-за собственной медлительности, когда нужно было спрятаться в укрытие, что наше доблестное подразделение осуществило с особым блеском (усугубив тем мое положение).