В русском лесу

Повечеру, забросив свои детские забавы, мы гурьбой бежим по дороге в сторону деревни. Мы бежим встречать бабушку Настасью, каждый день отлучавшуюся по делам. Мы встречаем ее близ скотских могильников, она возвращалась на стан, грузно и тяжело вышагивая по пыльной дороге. Через плечо ее перекинута холщовая сума, а в той суме подаяние — нам всем, живущим на стану, на прокорм. Нищенская сума нам всем знакома с ранних лет, ее надевали христарадники, ходившие от избы к избе. Бабушка наша не походила на нищую. Наоборот, собираясь похристарадничать, она накрывала голову кашемировой шалью, на плечи накидывала плюшевую жакетку — шик и крик тогдашней моды, в красные ботинки обувалась со шнурками и высокими голяшками. Дедушка Степан, когда бабушка начинала сборы в дорогу, отговаривал ее: не чудила бы, не смешила бы людей! До нови, говорил он, как-нибудь перебьемся, а как созреет рожь, так снова у нас вволю будет хлебушка. А милостыньку выпрашивать, говорил он, стыдно. Но бабушку было не переубедить, она стояла на своем.

— Не отговаривай меня, дед, — говорила она, — слова твои напрасные, все одно я тебя не послушаюсь, а силком меня не удержишь. Без милостыньки, верно говоришь, мы до нови продержимся, не помрем с голоду. Но у меня, Степан, сердце не терпит, душу потешить охота до смерти. Пусть смотрят люди, пусть знают, какие хозяевы пущены по миру. Своими трудами жили, батраков не держали, даровых работников не зазывали, не за что нас было наказывать. Пущай председатель смотрит. Не из нужды я иду просить подаяние, а в укор нынешним набольшим...

Не знаю, достигала ли своей цели бабушка Настасья, что-то сомнительно мне, чтобы председатель, занятий артельными делами, казнился тогда, видя вчерашнюю богачку с нищенской сумой на плече, — однако подавали ей щедро, холщовая сума ее к вечеру была туго набита пшеничными калачами и шаньгами. Чтобы бабушке было легче идти, мы разгружали ее суму. На веревочки мы нанизывали калачи и, перекинув через плечо связки, шли домой на стан, веселые и счастливые. Нас ждал богатый ужин, горячий смородишный чай с калачами и, случалось, даже с «захлями», которые таяли во рту.

Угощался, само по себе, христарадными приношениями и дедушка Степан. Попивая духовитый чай, дедушка расспрашивал свою старуху, у кого она побывала, кто ей подавал, кто отказывал. Не насмехались ли, не злорадничали, не свистели ли вослед? Все было по-хорошему, отвечала бабушка Настасья, никто не насмехался над нею, всяк зазывал ее с улицы в избу, усаживал за стол, а на стол ставил угощение. Дедушка Степан был доволен ответами своей старухи. По своему обыкновению, он тотчас начинал хорохориться.

— Люди еще помнят Степана Гридасова, — с обидой в голосе говорил он. — Как перестанет земля родить, а скот плодиться, так сразу им припомнится Степан. Будут ждать и зазывать, но не пойдет он колхозу на выручку: у него ведь тоже в груди сердце, а не навильник соломы. Пропадите вы все пропадом, но Степан вас не выручит. Погибнете вы без Степана Гридасова. Бык породистый, жеребец стоялый, — где вы найдете таких производителей?

Признаться, в те малые несмышленые годы я как-то не вникал в речи дедушки Степана. Слова его оставались у меня в памяти, но на мое душевное настроение они почти никогда не влияли. Наоборот, в то далекое время, когда я, по нужде и необходимости, очутился на полевом стану, и позднее, спустя годы, когда жизнь я судьба, будто березовый лист ветром, уметнула меня далеко от родных мест, я радовался, что получилось так, а не иначе. Не очутись я на стану, я скучал бы в деревне, играл бы в давно надоевшие игры или зарил бы на сарае воробьев. Не оторви судьба меня от крестьянства, наверное, так и остался бы я темным мужиком, таким же, наверное, недалеким, как дедушка Степан, гордившийся породистым быком и стоялым жеребцом, которыми он когда-то владел. Нет, я не жалею, что у меня иная, чем у дедушки Степана, судьба...

Но вернемся к стану. Вечером у огня, горевшего возле стана, нам приходилось слышать не только хвастливые речи дедушки Степана. Часто в разговор вступал и хозяин стана Миша Знаш. Хвастаться породистым быком и чистокровным жеребцом Знашу было не с руки: ничего такого в его хозяйстве никогда не водилось. Зато он знался с чертями, о чем он подолгу любил глаголать. К россказням Миши взрослые относились с недоверием и насмешкой, считая его пустомелей. Зато нас, детей, когда Знаш начинал «врать», от костра не отгонишь, из его речей мы старались не пропустить ни слова.