В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Марта заметила, что в разговорах с друзьями начала использовать несложные шифры (такая практика все шире распространялась в Германии того времени)[645]. Ее подруга Милдред в письмах домой тоже использовала специальный шифр – слова и фразы следовало понимать в обратном смысле[646]. Люди привыкали говорить и писать так, чтобы посторонние не могли понять, о чем речь. Питер Олден, американский профессор, друг Додда, писал ему 30 января 1934 г., что получил письмо от родственника, проживавшего в Германии. Тот сообщал, что разработал особый шифр, который планирует использовать в дальнейшей переписке. Слово «дождь» (независимо от контекста) должно было означать, что его отправили в концентрационный лагерь; слово «снег» – что его пытают. «Это представляется мне абсолютно невероятным, – писал Олден. – Если вы считаете, что это нечто вроде неудачной шутки, возможно, вы сочтете возможным как-то сообщить мне об этом в ответном письме»[647].

Осторожный ответ Додда – наглядный пример того, как можно высказаться предельно ясно, не сказав ничего прямо и не вызывав никаких подозрений. Посол пришел к убеждению, что немецкие спецслужбы перехватывают и читают даже дипломатическую корреспонденцию. Все большее беспокойство вызывало и количество работавших в консульстве и посольстве немцев. Особое внимание высокопоставленных чиновников консульства привлекал один старый работник, Генрих Рохолл, который помогал готовить отчеты для американского торгового атташе, чей офис размещался на первом этаже здания на Бельвюштрассе. В свободное время Рохолл основал пронацистскую организацию – Ассоциацию немецких студентов, учившихся в Америке, выпускавшую периодическое издание Rundbriefe. Как явствует из служебной записки исполнявшего обязанности генконсула Гейста, отправленной в Вашингтон, Рохолла застали за «попыткой ознакомиться с содержанием конфиденциальных отчетов торгового атташе»[648]. «Он также общался с другими немцами, работавшими в консульстве и помогающими составлять отчеты, и негласно давал им понять, что их деятельность должна быть во всех отношениях полезна режиму», – писал Гейст. В одном из номеров Rundbriefe Гейст обнаружил статью с «уничижительными намеками в адрес посла, а также мистера Мессерсмита». Для Гейста это стало последней каплей. Он уволил Рохолла, обвинив его в «открытом проявлении нелояльности к руководству».

Додд понял: лучший способ обеспечить приватность разговора – провести его во время прогулки по Тиргартену и его окрестностям. Додд часто беседовал там со своим коллегой из Великобритании – сэром Эриком Фиппсом. «В половине двенадцатого я буду прогуливаться по Герман-Геринг-штрассе близ Тиргартена, – как-то утром, в десять часов, по телефону сообщил британскому послу Додд. – Не могли бы мы встретиться там, чтобы немного поговорить?»[649] Фиппс в свою очередь однажды прислал Додду рукописную записку такого содержания: «Может быть, встретимся завтра в полдень на Зигеcаллее, между Тиргартенштрассе и шоссе Шарлоттенбургер, на правой стороне (если смотреть отсюда)?»[650]

•••

Мы не знаем (и, вероятно, никогда не узнаем), действительно ли американское посольство и дом Доддов были напичканы подслушивающими устройствами, но очевидно, что Додды постепенно пришли к выводу, что нацисты постоянно следят за ними. Несмотря на то что мысль об этом все сильнее сказывалась на их жизни, и отнюдь не лучшим образом, они полагали, что у них все-таки есть одно существенное преимущество перед немецкими знакомыми из их круга: к ним, Доддам, никто не осмелится применить физическое насилие[651]. Однако привилегированное положение Марты не гарантировало защиту ее друзьям, к тому же у нее были особые причины для беспокойства, учитывая, с какого рода людьми она поддерживала дружеские отношения.

Особенно осмотрительно Марте приходилось вести себя с Борисом (как представитель государства, которое так ненавидели нацисты, он, несомненно, был под наблюдением) и четой Харнак (и Милдред, и Арвид становились все более убежденными противниками нацистского режима и уже предпринимали первые шаги по созданию организации, объединявшей недовольных режимом и готовых оказывать сопротивление нацистам). «Если мне доводилось быть в обществе людей, у которых хватало смелости или безрассудства критиковать Гитлера, – писала Марта в своих мемуарах, – я потом всю ночь не могла уснуть, – я думала о том, что с помощью какого-нибудь диктофона или телефона разговор мог быть записан, что за моими собеседниками следят, что их подслушали»[652].

В ту зиму 1933/34 г. тревога Марты переросла в ужас «почти истерический», как она писала[653]. Никогда в жизни ей не было так страшно. Она лежала в постели в своей комнате, наверху спали родители, – она была в почти полной безопасности, но всякий раз, глядя на блики от тусклых уличных фонарей и движущиеся тени на потолке, не могла сдержать ужас, отравлявший ночь.