В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

У нацистов уже давно был зуб на Моурера. В своих корреспонденциях из Германии он мастерски стирал патину лжи, скрывавшую ненормальность происходящего, и показывал истинное положение дел, фиксируя события, казавшиеся невероятными. Для этого он использовал необычные журналистские приемы. Одним из главных источников Моурера был его лечащий врач – еврей, сын главного раввина Берлина[286]. Примерно раз в две недели Моурер приходил к нему на прием, якобы в связи с постоянной болью в горле. Каждый раз врач передавал ему напечатанный на машинке отчет о последних бесчинствах нацистов. Этот метод работал до тех пор, пока врач не заподозрил, что за Моурером следят. Тогда они договорились о новом месте встреч: каждую среду без четверти двенадцать утра оба заходили в подземный общественный туалет на Потсдамерплац. Там они вставали у соседних писсуаров. Доктор якобы случайно ронял на пол очередной отчет, а Моурер его поднимал.

Путци Ханфштангль пытался подорвать доверие посла к Моуреру, распуская слухи о том, что тот в своих материалах так агрессивно критикует нацистов потому, что он на самом деле еврей[287]. Между прочим, эта мысль приходила в голову и Марте. «Я была почти уверена, что он еврей», – писала она, замечая, что, по ее мнению, «причиной его ненависти к гитлеровскому режиму могли быть только национальные предрассудки»[288].

Моурера ужасало то, что представители мировой общественности упорно не хотели понимать, чтó на самом деле творится в Германии. Даже его родной брат сомневался в достоверности фактов, приводимых в репортажах.

Однажды Моурер пригласил Додда на обед в свою квартиру, из окон которой открывался вид на Тиргартен, и попытался намекнуть на некоторые факты, скрытые от поверхностного взгляда. «Но оказалось, это бесполезно, – писал Моурер позже. – Додд считал, что лучше разбирается в ситуации»[289]. Корреспондент вспоминал, что посла, видимо, не трогали даже регулярные нападения на проживающих в Германии американцев: «Додд объявил, что не желает вмешиваться во внутренние дела немцев».

Додд, со своей стороны, считал Моурера «не менее пристрастным, чем нацисты»[290].

Угрозы в адрес Моурера звучали все чаще. В высших сферах поговаривали, что к корреспонденту пора применить физические методы воздействия. Шеф гестапо Рудольф Дильс счел необходимым предупредить американское посольство: Гитлер, сказал он, приходит в неистовство от одного упоминания имени Моурера[291]. Поэтому Дильс опасался, что какой-нибудь фанатик может убить Моурера или иным способом «удалить его с политической сцены». Он говорил, что поручил нескольким «ответственным» сотрудникам гестапо незаметно охранять корреспондента и его семью.

Босс Моурера, владелец The Chicago Daily News Фрэнк Нокс, узнав об угрозах, решил отправить его куда-нибудь подальше от Берлина. Он предложил ему место в токийском бюро газеты. Моурер неохотно согласился: он понимал, что рано или поздно его все равно выдворят из Германии, но настоял на том, чтобы остаться в стране до октября. Он хотел показать, что не страшится угроз, а главное – планировал осветить очередной грандиозный нацистский спектакль – ежегодный съезд партии. В том году съезд должен был проходить в Нюрнберге с особой торжественностью. Ему было присвоено название Съезд победы; он должен был открыться 1 сентября[292].

Однако нацисты хотели, чтобы Моурер убрался из страны немедленно. У дверей его офиса дежурили штурмовики. Они ходили по пятам за его друзьями, угрожали сотрудникам бюро. Посол Германии в США известил Госдепартамент, что из-за «праведного возмущения немецкого народа» правительство его страны больше не может гарантировать безопасность Моурера[293].

Ситуация начала беспокоить и коллег Моурера. Никербокер и еще один репортер обратились к генконсулу Мессерсмиту с просьбой убедить упрямца уехать. Мессерсмит колебался. Он хорошо знал Моурера и уважал его за мужество, проявленное при столкновении с угрозами нацистов, и боялся, что Моурер может счесть его вмешательство предательством. Тем не менее он обещал попытаться уговорить корреспондента покинуть Германию.

«Это был один из самых трудных разговоров в моей жизни», – писал позже Мессерсмит. Он вспоминал: «Когда Моурер увидел, что я поддерживаю его друзей, старающихся убедить его оставить страну, на глазах у него выступили слезы. Он посмотрел на меня с укором»[294]. Однако Мессерсмит полагал, что его долг – уговорить Моурера уехать.

Наконец Моурер «с жестом отчаяния» согласился и вышел из кабинета Мессерсмита.

После этого генконсул представил дело на рассмотрение посла Додда, но посол тоже полагал, что корреспонденту следует покинуть Германию – не только ради личной безопасности, но и потому, что его резкие репортажи усложняли и без того нелегкую работу дипломатов.

Додд заявил: «Если бы ваша газета и так не командировала вас в другое место, я бы сам бился за ваш отъезд до победного конца. ‹…› Неужели вы не сделаете этого, чтобы избежать осложнений?»[295]