В саване нет карманов

– Какой ужас! Я ведь даже занятия сачковала, чтобы только слушать вас.

– Извините, – сказала официантка, проскальзывая мимо Литы с сандвичами.

– Какого черта ты переживаешь, попадешь в этот вшивый Клуб Астры или нет? – спросила Эйприл, пока они катились под входом в Землю Обетованную – огромной каменной аркой на въезде в Вестон-Парк. – Большинство парней там – снобы, выезжающие лишь на имидже отцов.

– Знаю, – сказал Долан. – Только мне…

– Забудь об этом. – Эйприл взяла его руку и положила себе на бедро. – Забудь об этом, – повторила она мягко, сжимая его руку коленями.

– В самом деле? – проговорил Долан счастливо, скользя пальцами по ее бедрам. – Как же замечательно! Не знаю, что буду делать, когда ты выйдешь замуж.

– Не забывай, что я нимфоманка, – сказала Эйприл, слегка сжав зубы.

Спокойно и умиротворенно они лежали рядышком на берегу небольшого ручья на старом пледе, который Долан всегда возил с собою. Сбросив одежды, они лежали, глядя на звезды и прислушиваясь к слабому журчанию ручья и неясным звукам города, в семи или восьми милях отсюда.

– Майк…

– Да?

– О чем ты думаешь?

– Да так… Ни о чем.

– Так не бывает. Наверняка о чем-то думаешь…

– Не будешь смеяться?

– Нет.

– Об Эзре Паунде.

– Кто это?

– Поэт. Тот самый поэт, который слышит движенье тайных родниковых струй и потом пытается перевести звуки в слова.

– О…

Они снова замолчали. Затем Эйприл чуть повернулась и с легким удовлетворенным горловым урчанием поцеловала грудь Долана.

– Майк…

– Да?

– Ты любишь меня?

– Не знаю. Вот что ты мне нравишься, я знаю.

– Ладно, тебе нравится заниматься со мною любовью?

– Да…

– Но так, как сейчас, больше не будет.

– Понимаю…

– Что с нами станет тогда?

– Да ничего особенного.

– Я о будущем. То есть когда пройдут годы.

– Ну, ты собираешься выйти замуж за этого милого парня из Йеля, устроиться, завести семейное гнездышко. Чуть позже, когда у вас будет пара симпатичных малышей, может начаться война и ваших малюток уничтожат отравляющие газы, или бомбы, или что-то в этом роде. И я тоже буду лежать – ну в точности как сейчас – на каком-то поле великой битвы, только со шрапнелью в животе, и стервятники слетятся терзать мою плоть.

– О, Майк, ты же так не думаешь на самом деле?

– Думаю. Более того, мы готовимся к этому, ибо к этому нас подталкивает бесчисленное множество тупых сукиных сынов. Начал Муссолини, потом пришел Гитлер. Муссолини порекомендовал Великобритании поцеловать его в зад… А Лига Наций вконец пожелтела: Япония с полицейской дубинкой притаилась за углом и ждет…

– Мне кажется, наша страна не будет воевать. Люди против этого.

– Пока что, наверное, так и есть. Но когда начинают играть национальный гимн и размахивать флагами, все впадают в истерику.

Эйприл еще чуть придвинулась, так что Долан почувствовал запах ее волос. Майкл приподнялся на локте и окинул всю ее взглядом – длинные плавные изгибы, белизна на фоне синих и красных клеток тартана. Девушка застонала и затрепетала от желания.

Он наклонился и крепко ее обнял.

– Майкл, – влюблено произнесла Эйприл, – если тебе придется идти на войну и тебя ранят, ты все же останешься жить, с тобой ничего не должно произойти! О Господи, все, что угодно, только не это…

В десять часов следующего утра Долан ждал Дэвида, сидя в приемной театра. Разглядывая журнал и машинально листая страницы, он ничего не замечал, потому что думал о полутора тысячах долларов.

– Привет, привет, – сказал Майер, выходя из кабинета. – Вот так сюрприз. Вы себя плохо чувствуете?

– Да нет, нормально, – ответил Долан. – А что?

– Нет, ничего. Просто не могу припомнить, когда вы приходили сюда в такое время.

– Из старой команды никто больше не появляется здесь, – заметил Долан, откладывая журнал. – И вы знаете почему.

– Знаю, что вам нечто встало поперек горла.

– Не только мне, всем «старикам». Помпезность и суета… Посмотрите на эту комнату… На ковер… Господи, прямо дворец какой-то. Совсем не похоже на старый амбар, в котором мы начинали.

– Это самый прекрасный театр-студия в стране, – сказал Майер с оттенком гордости в голосе.

– Именно об этом я и говорю, – подхватил его слова Долан. – Самый прекрасный – в этом-то и вся проблема… Только теперь это не театр-студия, во всяком случае не совсем. Он стал профессиональным.

– Не профессиональным – полупрофессиональным.

– Это, черт возьми, одно и то же. Вы знаете, Майер, победа на конкурсах в Нью-Йорке – наихудшее из того, что произошло с нами.

– Почему? Почему вы так считаете? Постыдитесь, ведь вы же были одним из организаторов театра-студии в этом городе.

– Вот поэтому-то мне и не стыдно так говорить. Мы привыкли играть в амбаре, не так ли? Несколько вшивых амбарных досок для сидений и никаких гардеробных. Мы ставили Достоевского и Ибсена и некоторые пьесы для фермерских мальчишек, живших неподалеку…

– Те самодеятельные пьесы были очень слабы.