В семье

Каждый день после завтрака, заменявшего ей обед, отправляясь к дому тетушки Франсуазы узнать о здоровье Розали, Перрина останавливалась на одну минуту перед мелочной лавкой посмотреть на выставленные в витрине товары; внизу разложены были книги, картинки, песенники, а немного повыше полотно, коленкор, ситец и кое-какие полезные мелочи. Стоя перед витриной, Перрина делала вид, что рассматривает книги или картинки, а на самом деле любовалась материей. Как должны быть счастливы те, кто имеет возможность заходить в эту соблазнительную лавку и покупать все, что там есть! Стоя у витрины, она не раз видела, как фабричные девушки входили в лавку и затем выходили оттуда с покупками, тщательно завернутыми в бумагу, прижатыми к своему сердцу. Тогда бедная девочка говорила себе, что подобное счастье не для нее, по крайней мере, теперь.

И вот, оказывается, что и она, если пожелает, может переступить заветный порог; в этот вечер, возвращаясь с фабрики, она держала в руке три серебряные монеты, по франку каждая. Подумав секунду, Перрина робко вошла в лавку.

— Что вам угодно, мадемуазель? — приветливо улыбаясь спросила у нее сидевшая в лавке худенькая маленькая старушка.

Как давно не говорили с ней так мягко.

— Скажите мне, по сколько вы продаете коленкор, самый дешевый? — спросила она.

— У меня есть коленкор по сорок сантимов за метр.

Перрина с облегчением вздохнула.

— Будьте любезны отрезать мне два метра.

Лавочница достала штуку коленкора по сорок сантимов, и Перрина заметила, что он был гораздо хуже того коленкора, каким она любовалась в витрине.

— Еще что-нибудь прикажете? — спросила лавочница, с треском оторвав коленкор.

— Еще мне нужны нитки.

— На клубке, в мотке или на катушке?

— Что дешевле?

— Вот клубок за десять сантимов; вместе с коленкором все будет стоить восемнадцать су.

Теперь и Перрина испытала эту радость: выйти из лавки, прижимая к себе свои два метра коленкора, завернутые в старую газету. Из трех франков она не истратила и одного, так что до следующей субботы у нее оставалось еще сорок дна су; иначе говоря, за вычетом двадцати восьми су на покупку хлеба на всю неделю, у нее еще на всякий случай имелся капитал в четырнадцать су, благодаря тому, что ей не приходилось платить за квартиру.

Бегом пустилась она к своему шалашу и сейчас же принялась за работу. Разорвать на куски два метра коленкора и потом сшить полотнища было делом довольно легким, и Перрине даже не пришлось ничего переделывать. Гораздо труднее было вырезать ворот и сделать проймы для рукавов, заменяя необходимые при такой работе ножницы ножом. Но, наконец, и это было сделано, и во вторник утром Перрина надела новую рубашку, ей самой заработанную, самой скроенную и сшитую.

Когда в этот день она подошла к дому тетушки Франсуазы, навстречу к ней вышла Розали, держа руку на перевязи.

— Вы уже совсем поправились? — обрадовалась Перрина.

— Нет еще, но мне позволили вставать и выходить на воздух.

Довольная, что наконец видит Розали, Перрина весело болтала с ней, но та отвечала как-то нехотя. Наконец, после долгого колебания, Розали задала вопрос, который сразу объяснил Перрине, в чем дело.

— Где вы теперь живете?

Боясь сказать правду, Перрина постаралась уклониться от ответа.

— Здесь слишком дорого для меня; мне ничего не оставалось на еду и одежду.

— Разве вы нашли где-нибудь дешевле?

— Я ничего не плачу.

— А!

Розали немного помолчала, но потом любопытство взяло верх, и она снова спросила:

— У кого?

Обойти такой прямой вопрос было нельзя.

— Я вам скажу позднее, — произнесла Перрина.

— Как хотите; только не советую вам попадаться на глаза к тете Зенобии: она на вас сердита. Приходите лучше вечером: в это время она всегда занята.

Опечаленная, вернулась Перрина в мастерскую. Чем, в самом деле, была она виновата, что не могла больше жить в комнатке на чердаке?

Разговор с Розали так сильно повлиял на нее, что весь день она не могла отделаться от щемившей сердце тоски. Желая стряхнуть с себя это тяжелое чувство, к вечеру еще более усилившееся, Перрина решила отправиться погулять по лугам, окружавшим ее остров и до сих пор еще не обследованным ею. Вечер был прекрасный и теплый; вершины деревьев, казалось, купались в бледно-золотистом тумане: аромат начавшей уже отцветать травы наполнял воздух.

Перебравшись через канаву, Перрина пошла вдоль берега пруда по высокой траве, по которой никто еще не ходил в нынешнем году. По временам она останавливалась, чтобы взглянуть на свой шалаш, со всех сторон защищенный тростником; он так хорошо сливался с покрывавшими его ивовыми ветками, что дикие животные и птицы не могли бы заподозрить, что он был делом рук человеческих и что там мог сидеть кто-нибудь в засаде с ружьем в руках.

После одной из таких остановок, когда Перрина хотела выбраться из тростника на луг, под ногами у нее, почти около самой воды, что-то зашевелилось, и затем с шумом шмыгнула в воду дикая утка. Приглядевшись, Перрина увидела над водой гнездо, сделанное из травяных стеблей и перьев; и нем лежало десять грязно-белых яиц с маленькими орехового цвета крапинками.