В семнадцать мальчишеских лет

— Спасение в единоличной военной диктатуре, которую должна создать армия, — говорил Пепеляев.

— Я такого же мнения, — согласился Гайда, и на его удлиненном худощавом лице мелькнуло жесткое выражение. — Но кого же вы выдвигаете?

— В Москве вслед за Алексеевым мы выдвигали Колчака. Но когда он будет?

— Колчак выедет из Владивостока через два-три дня…

На стене, рядом с заводскими воротами, белел листок с портретом какого-то военного. Виктор подошел ближе, вгляделся. Морщинистое, горбоносое лицо. Тяжело выдающийся вперед подбородок и коротко стриженные волосы. Английский френч, на груди — русский Георгий.

Виктор приник к тексту под портретом, увидел подпись:

«Верховный правитель адмирал Колчак».

Так вот он каков, этот «верховный»! Что же здесь написано?

«…Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка…»

«Ого! — поразился Виктор. — Далеко метит новый правитель».

Он оглянулся, рванул «манифест» со стены, сунул за пазуху и с независимым видом направился в сторону Петровской.

— Озорничаешь, Виктор, — нахмурился Иван Васильевич, когда тот положил перед ним сорванный лист. — Ни к чему это.

— Не стерпел, Иван Васильевич. Это же палач!

— Так-то оно так, да зачем по пустякам свою голову подставлять? — Иван Васильевич повертел в руках листок, с трудом разбирая в сумеречном свете мелкий шрифт, и решительно проговорил:

— Надо составлять текст. Выпустим и мы свой манифест! Молодых палками загоняют в белую армию. Ни в коем случае нельзя этого допустить. Теперь самое главное — сорвать мобилизацию. — Иван Васильевич в волнении начал быстро ходить по кухоньке. Ерошил курчавые волосы, что-то обдумывал. Остановился против Виктора, заговорил, подчеркивая каждое слово:

— Обстановка сложная и чрезвычайно опасная. Мы обязаны учитывать все. Голод усиливает обывательские настроения. Под ногами путаются интеллигентные мещане. Им, видите ли, обеспечьте право личной свободы. А главное — это психологическая неустойчивость классово отсталых групп. После неудачных боев мелкие отряды рассеиваются, бойцы расходятся по домам, выжидают, когда кончится заваруха. Так еще многие именуют величайшее в мире сражение труда и капитала. Вот какие дела, Витюша. Ну, что ты пригорюнился, запугал я тебя окончательно или нет?

— У нас сосед ушел с завода, ездит по деревням, а потом сало да картошку втридорога продает на базаре, — словно отвечая на вопросы Теплоухова, проговорил Виктор.

— Вот-вот. Ему-то как раз революция не очень нужна. Впрочем, нет, нужна. Но только в той мере, в какой это выгодно лично ему. Такие сейчас сторонятся и красных и белых: «Не нашего ума дело». Отгремят выстрелы, тогда он тут как тут, первый будет горло драть: «Обещали, так подавайте мне сладкую да красивую жизнь!»

— Ясно, с ними нам не по пути. А как же быть? Ведь они все испачкают, испоганят.

— Верно судишь. Обыватели и после победы долго, очень долго будут путаться под ногами. Определенная часть общества во все времена приходила на готовенькое. Если говорить в мировом масштабе, так обывательщина — это неизбежное историческое явление. Так сказать, издержки общественной жизни.

— А мои ребята мечтают о мировой революции, в бой рвутся.

— У ребят души чистые. Но и они должны знать, что вогнать осиновый кол в могилу буржуазии — может быть, не самая трудная наша задача. А вот перековать обывателя, поднять к свету, сделать, наконец, человеком — ку-у-да сложнее! Но так будет обязательно, Витюша, будет, иначе чего же мы с тобой, большевики, будем стоить?

Удивительный человек Иван Васильевич! Каждый разговор с ним наталкивает Виктора на размышления, он пристальнее всматривается в окружающее и начинает замечать то, мимо чего вчера еще проходил бездумно.

— Ну что же, голубчик, начнем, пожалуй. — Ласковый голос Теплоухова вернул Виктора к действительности.

Он начал стаскивать тужурку: предстояла долгая ночная работа.

…На другой день Поля с ведерком — будто шла за кипятком — появилась на вокзале. Прошлась неторопко мимо часового, завернула за угол. Вроде никого. А сердце стучит, бьется, как птица в силках. Страшно!

Теплый платок, приспущенный до бровей, скрывает пугливый блеск все замечающих глаз. На худеньких плечах — потертая, видавшая виды телогрейка. Под ней — листовки. Поля уже подкинула больше десятка в солдатские теплушки. Листовки призывают солдат переходить на сторону красных, не верить Колчаку — душителю свободы.

Осталась одна листовка. Можно было и ее тем же манером отправить в солдатский эшелон. Но у Поли другой план.

Часовой по хрусткому снегу ушел в другой конец перрона. Поля шмыгнула в просторные сени деревянного дома, выдернула из-за пазухи листок и ловко прилепила его на дверь с облупившейся желтой краской над «Манифестом верховного».