В семнадцать мальчишеских лет

Из-под тополя Виктор метнулся в сарай, оттуда — на огород, к Громотухе. Еще минута — и он спасен. И вдруг захлопали выстрелы. Это сосед, оказавшийся спозаранок на своем огороде, заметил Виктора, подбежал к солдатам и заорал:

— Стоите, рот разинули, а большевик-то утек!

Скрученный Виктор молча смотрел, как дюжие солдаты, пикая ногами, поддевая штыками вещи, переворачивали весь дом. Младший брат Толя спросонья испуганно кричал.

Виктор вдруг подался вперед. В руках штатского, вошедшего с улицы, были тугие пачки денег, запрятанные Виктором в сарае. Рядом со штатским был Наумка… Так вот он какой, «связной» из Уфы!

В последний раз мелькнули растерянные, в слезах, лица родных. В последний раз глянул Виктор на родной дом, на горы.

Над трехглавым Таганаем висели тучи — темные, многослойные. Солнце еще не взошло, где-то пробивалось снизу, из-за гор, окрашивало медленно плывущие облака в пурпурный цвет. Пурпур густел, боролся с тучами, и казалось, разливается река.

Сердце Виктора дрогнуло, когда за ним захлопнулись створки тяжелых тюремных ворот. Он проследил, как охранник с лязгом повернул ключ в большущем замке, взглянул на каменные стены тюремной ограды, на часовых в серых шинелях. Стало страшно. Потом, на допросах, он внутренне был готов ко всему. Но первые минуты в тюрьме были самыми тягостными.

Когда конные солдаты конвоировали его от тюрьмы к бывшему дому купца Шишкина на углу Косотурской и Большой Славянской, он шел, не опуская головы, руки его были связаны. В огромном доме Шишкина хозяйничали контрразведчики. Виктора втолкнули в большую полутемную комнату, скупо освещенную керосиновой лампой. Глаза после солнечного блеска с трудом привыкали к сутемени. Окна с крепкими двойными рамами были закрыты ставнями. Глухо, как в могиле. Воздух спертый, гнилой. На полу сидело несколько человек. Среди них Виктор разглядел Екатерину Араловец. Оглянувшись на охранника, Виктор приблизился к ней, опустился рядом на грязный пол.

Им удалось обменяться несколькими фразами.

— Тот, что приехал с деньгами из Уфы, предал, — прошептала Екатерина.

Виктор внутренне сжался, похолодел: приезжий, выдавший себя за посланца из Уфы, видел многих…

«Это конец! Погибла вся организация!» — с отчаянием подумал Виктор.

— Держись, не падай духом, они много не знают, — ласково сказала Екатерина.

Вскоре Виктора вывели во двор. Седенький старикашка с блаженной ухмылочкой на безбровом пьяном лице, нацеливаясь фотоаппаратом, просил:

— Не хмурьтесь, молодой человек. И глазки, глазки не жмурьте. Ваш лик приобщат к документикам… Да-с.

В колчаковском застенке

— Итак, старый знакомый, — почти ласково констатировал следователь. — Несовершеннолетний. Помню, отлично помню. — И вдруг резко, в упор: — Большевик-с?

Виктор замешкался с ответом. В комнату, громыхая шашками, ввели еще кого-то. Виктор скосил глаза на вошедших — сердце упало. Григорий Белоусов с огромными кровоподтеками у висков еле держался на ногах. Как он очутился здесь?

— Я спрашиваю, большевик-с? — громче повторил колчаковец. В злом прищуре глаз — нескрываемая ненависть.

Виктор еще раз взглянул на Григория, распрямился. Не отводя глаз от жесткого взгляда следователя, громко произнес:

— К сожалению, нет.

— Значит, к сожалению. Так-с, молодой человек… — Колчаковец поднялся и медленно стал надвигаться на Виктора. — К сожалению, значит? — Коротко и резко ударил кулаком в подбородок, заорал: — Щенок! Теперь ты не будешь сож… — Страшный удар в живот отбросил прапорщика на стол. Это Григорий, скрученный по рукам, изловчился и пинком опрокинул прапорщика.

Конвойные сшибли Григория, глухие удары кованых сапог по спине, голове смешались с громкой площадной бранью.

…Превозмогая боль, Виктор повернулся на бок, опираясь на локоть, сел. Словно свинцом налита ушибленная при падении голова. Саднит плечо.

Что сейчас: утро, вечер? Кто еще арестован?

Горят разбитые губы. Мучительно хочется пить. Глоток, хоть бы один глоток!

Кто-то, раздражающе шаркая, прошел по коридору. Остановился у двери. Опять за ним?..

— Слышь-ка, паря, — раздался над ухом старческий шепот. — Возьми, тута писулька. Оклемаешься, черкни своим…

Дверь захлопнулась, надзиратель погромыхал ключами, шаркая и покашливая, ушел по коридору. Кто он — свой, сочувствующий или чужак, который позарился на взятку?

Нетерпеливо, с трудом разбирая слова, читал Виктор первую весточку с воли. Родные спрашивали, когда выпустят?

Стараясь как можно больше втиснуть слов на клочок серой оберточной бумаги, Виктор морщился от боли и выводил огрызком карандаша:

«…Здоров телом и особенно духом. В первый день 18 мая «культурные люди» в числе всех пороли и меня. Но пора, пора придет, она уже близка…»