В семнадцать мальчишеских лет

Молин повесил винтовку через плечо.

— Стой, Молин! Покажи-ка, хозяйка, что у тебя есть в печке?

Мария Петровна открыла дверцу, потом встала на табуретку, растянула жестяные трубы вывода — на пол посыпалась сажа. Полицейский заглянул в трубы, постучал по ним, сажи посыпалось еще больше.

— Чистить надо, — заметил наставительно.

Через час в комнате нагрелось так, что хоть на улицу выскакивай, а Мария Петровна, знай, подбрасывает дровишки. Дымоход раскалился докрасна, пузырится на потолке смола. Мария Петровна поближе подвинула банку с керосином.

Стражники сидят как вареные, долит их сон. Заснули девочки, уснул Витя, залезла на печь Демьяновна, клюет носом полицейский.

— Да вы ложитесь, — хозяйка раскинула шубу.

— Начальство придет, — полицейский оперся на локоть.

— Караул разбудит.

Падает на лавку голова полицейского, комнату наполняет храп. Заснул и стражник. Только Молин еще из кухни таращит глаза. Через десять минут смена караула. За окном хрустит снег. Стучат ходики на стене. Уснул и Молин.

Сбросив с ног валенки, Мария Петровна взяла за печкой пакет и на цыпочках вышла на кухню. Там, в стене, тайник. Если оттянуть доску и опустить туда что-нибудь, то, не зная секрета, достать можно не иначе, как разобрав стену.

Едва слышимый стук, второй, третий… Тихо. Идет обратно. Потрясла за плечо полицейского:

— Ваше благородие, караул пора менять.

— Сажу с рожи хоть бы утерла. Черти. Эй, Молин, спишь?

Стражник вскочил, захлопал глазами, вытянулся.

Когда до Ипатовых дошла очередь обыска, было восемь утра.

Начальство, голодное, злое от бессонной ночи и бесплодных поисков, попросило есть.

— Нечем угостить, — Мария Петровна пожала плечами.

— Я не петуха прошу или поросенка, — обиделся жандарм.

— Ничего нет, ваше благородие.

— Зачем вы живете? Тьфу! — выругался жандарм.

— Твои книжки? — повторил вопрос полицейский.

Скрипела пружина зыбки, моталась привязанная кукла. За окном в который раз прошелся взад-вперед Рыжий.

Ванюшка выхватил из-под носа полицейского «9 января».

— Это моя.

— Не верьте ему, — глаза Вавилы мстительно заблестели, — врет все, знаю я их, подлых, в своем околотке всех до единого.

— Моя, — упорствовал Ванюшка. — Отец Иван велел читать в каникулы божественное. Ослы, говорит, буридановы, загубите души по неразумию своему. Ну, я и купил. Много там было, а эта — пятачок. Дай, думаю, куплю.

— Где ты ее взял?

— Говорю, на базаре.

— Вот посадят в острог, будешь знать, — стращал полицейский, — только тогда поздно будет.

Ванюшка стоял на своем. Так и пришлось полицейскому записать на него одну книжку, хотя ему очень не хотелось. Вот если бы все три книжки оказались у старшего Ипатова, видно было бы, что пропагандиста накрыли. А то другая и вовсе не запрещенная, выходит, одну только и можно записать.

Ушли раздосадованные полицейские. Кучум до переулка бежал с лаем. Витьке Шляхтину не терпелось узнать новости, и он вызывал Ванюшку условным свистом.

На заводе

Мы хотели, чтобы Ваня стал человеком чистой профессии. Но он сказал: «Хочу на завод».

Из воспоминаний М. П. Ипатовой

Началась война с Германией. Жить стало еще труднее. Витьку Шляхтина отдали на завод. Дело нехитрое — рабочим чай кипятить да кто куда пошлет сбегать, однако на месте не посидишь, и к концу дня ноги гудят. Встречаться с Ванюшкой стал только по выходным да изредка вечерами.

Иван Федорович был рад, что Ване тоже захотелось на завод. Он устроил сына в центрально-инструментальный цех учеником токаря.

Приставили Ваню к Ефимычу — старику с сухим лицом, сивой бородой, запавшими глазами. Носил он промасленную кепку, которая держалась на оттопыренных и как бы обкусанных ушах.

Он был молчалив, курил «козьи ножки». Как только догорала одна, он свертывал другую и прикуривал от горящей. Около него всегда было много окурков-крючков. В обязанность Ванюшки входило убирать их, как и стружку, смазывать и чистить станок, натирая до блеска станину, суппорт, маховики и прочие части.