В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах

Его показания совпадали с указаниями карт, и я поверил ему, тем более что все его указания до сих пор оказывались верными. Вообще, все мы были уверены, что где-нибудь неподалеку на востоке или на западе есть вода, поэтому никто и не заикнулся о возвращении к последнему озеру. А между тем от скольких страданий и горестей избавили бы мы и самих себя, и тех, кто беспокоился о нашей судьбе, если бы мы вернулись назад!

Перевал через гребень бархана (с рисунка Д. Люнгдаля)

Пока мы решили расходовать воду возможно бережливее. Я поручил по секрету Ислам-баю не выпускать из вида резервуаров, в которых еще оставалась драгоценная влага. Верблюдам так и не удалось больше удовлетворить своей жажды.

В воздухе было прохладно благодаря пыльному туману, в котором смутно рисовались вершины барханов какими-то фантастическими тенями: желтыми дельфинами с изогнутыми спинами, чудовищами, которые словно смеялись над нашей дерзостью. Туман вводил также в заблуждение относительно расстояния. Часто, например, мы нежданно-негаданно оказывались около самой подошвы высокого бархана, который, благодаря неясности очертаний, казался нам еще далеко. Повсюду кругом виднелся песок, сплошной песок; дно каждой впадины было также покрыто слоем песку. Мы, видимо, находились в самой худшей части пустыни, и нам становилось как-то жутко.

Я весь день шел пешком, частью, чтобы поберечь моего славного Богру, частью, чтобы подбодрить людей.

Баба беспрестанно останавливался, обрывая веревку. Он как будто и не чувствовал боли в губе. Наконец он лег и, как его ни погоняли, не встал, пока его не развьючили. Шел он, однако, все медленнее, останавливался все чаще, и пришлось его вести за повод. В конце концов его вьюк разделили между другими верблюдами, и он одиноко потащился далеко позади каравана. Вид крушения одного из кораблей пустыни, без которых мы бы погибли, еще усиливал жуткое чувство.

Мы с нетерпением поглядывали на восток. Напрасно! Куда ни взгляни — горы песку. Но стоило взяться откуда-то весело жужжавшему около верблюдов оводу, чтобы все воспрянули духом в надежде на близость «земли». Но, вероятно, этот обманщик сопровождал нас давно, притаившись в шерсти которого-нибудь из верблюдов.

Баба все задерживал нас, и мы решили остановиться на часок, чтобы дать ему передохнуть. Ему дали литр воды и охапку сена из его собственного вьючного седла; он проглотил все это с жадностью. Когда седло с него сняли, на спине у него оказалась открытая рана; больное пожелтевшее мясо терлось о неровности изнанки седла. Кроме того, животное хромало, и язык у него совсем побелел. Жаль было смотреть на беднягу. Караван продолжал путь, но Магомет-шаху пришлось остаться с Бабой, рев которого долго доносился до нас издали.

Мы прошли 20 километров, как вдруг Чон-кара отказался идти дальше, и пришлось разбить лагерь № 13. Верблюдам отдали остатки седла Бабы. У нас оставался еще запас сена и соломы в седлах остальных шести верблюдов.

Мои обеды становились все проще; я довольствовался чаем, хлебом и консервами. Люди пили чай, ели хлеб и тал-кан. Насчет топлива было туговато; небольшой запас, взятый в дорогу, истощился, и приходилось жертвовать некоторыми менее нужными деревянными ящиками.

Вечером составили совещание. Все оказались того мнения, что до Хотан-дарьи самое большее три дня пути; кроме того, мы надеялись, что еще раньше попадем в полосу леса. В палатке моей жужжали два комара; занесли ли мы их сами, или их принесло ветром из близко лежащего леса?

26 апреля. Пока люди были заняты приготовлениями к выступлению, я на восходе солнца отправился пешком один к востоку, чтобы наметить дорогу. С тех пор я и продолжал весь путь до Хотан-дарьи пешком, так что не мог более измерять расстояния шагами верблюда, как делал вначале. Теперь я считал число собственных шагов, и это занятие приковывало мое внимание не меньше. К тому же я смотрел на каждые пройденные 100 шагов как на своего рода победу, и каждая пройденная тысяча шагов подкрепляла во мне надежду на спасение.

С компасом и биноклем в руках я торопливо шагал прямо на восток, так как в этом направлении, скорее всего, можно было ожидать встретить реку. Скоро лагерь и верблюды исчезли за вершинами дюн. Одна муха, на которую я взирал с необычной благосклонностью, составляла мне компанию. Не будь ее, я был бы окончательно одинок среди этой могильной тишины, этого желтого моря с песчаными волнами-барханами, очертания которых сглаживались и редели по направлению к востоку. Более торжественного безмолвия и мира не могло царить даже в воскресный день на кладбище; для полного сходства с последним здесь недоставало только крестов.

Около полудня я был готов упасть от усталости и жажды; солнце жгло, как раскаленная печь. Я не в силах был идти дальше, но тут муха взлетела кверху с таким веселым жужжаньем, что я воспрянул духом. «Попытайся пройти еще конец! — шептал мне внутренний голос. — Доберись хоть до ближайшей вершины, пройди еще хоть тысячу шагов! Ты все-таки будешь ближе к Хотан-дарье!»