В сердце леса

Попозже, когда уже совсем рассвело, Калуана снова издал свист (он почему-то привлекал птиц), и я подстрелил тукана, сидевшего высоко на дереве. Важный, Мерно-красный, с шумом рассекая воздух, упал он на землю, и ловкий индеец подхватил его. Обернув листом перья, он протянул их мне — у Калуаны не было карманов, он был гол. Внезапно, ничего не объяснив, он выхватил у меня ружье и мгновенно скрылся в зарослях, а затем вернулся с лесным индюком. Индюк — для поста, тукан — для самого Калуаны. Мы ударили по рукам, и я приобрел в лице Калуаны наставника, который обещал научить меня охотиться. Оказалось, что «пушка» у меня очень страшная и, как всякое тягловое животное, меня следовало научить таскать ее и пользоваться ею.

Две недели мы регулярно, через день, ходили в лес, причем каждый раз наша вылазка длилась с четырех часов утра до двух-четырех часов пополудни. Обычно, несмотря на горячие протесты со стороны «тяглового животного», вплоть до возвращения на пост, то есть целых двенадцать часов, мы ничего не пили и не ели. Затем следовал день отдыха. На следующий день после обеда Калуана потихоньку вызывал меня на поляну, где нас никто не мог подслушать (всякое деловое свидание индейцы обставляют секретностью, словно заговор). На правах закадычного друга аветиец обследовал мои карманы, интересуясь, не принес ли я чего новенького. Затем обсуждались подробности охоты.

Время шло. Я начал все ближе узнавать лес.

Первое время я с опаской приближался к темной по-лосе растительности. Ведь здесь начинался величайший на земле лес; писатели называли его зеленым адом, врагом рода человеческого. Лес окаймляла полоса мягкой, приятной на вид болотной травы, но сами джунгли, казалось, населены были всякой нечистью. Когда я проскальзывал меж изогнутых, скрюченных стволов и вступал в мир мрака, меня охватывало беспокойство. Свет просачивался сверху меж листьями, и от этого лесные прогалины казались таинственными и жуткими! Обманчивая игра теней перед глазами, шелест листвы, убегающие мелкие животные. Руки старались не касаться усиков ядовитых лиан, ружье в испуге вздрагивало, когда пумы и змеи бросались на меня из воображаемой засады. Но вскоре я уже начал ощущать лес как индеец. Он становился для меня привычной средой. Как городской житель не обращает внимания на кирпичи, так индеец не замечает деревьев. Молодые деревца служат, материалом для луков, из жатобы делают каноэ, животные любят сидеть на определенных ветках, но чувств восхищения, ужаса, удивления деревья у индейцев не вызывают. Вся жизнь их протекает в лесу, и они не подходят к нему с меркой авторов книг о путешествиях.

С другой стороны, взгляд у индейца более зоркий, чем у городского. жителя с развитым воображением. Индеец, например, знает, что в джунглях все располагается по вертикали, а не по горизонтали. Мы, цивилизованные эгоцентристы, полагаем, что все живое существует в горизонтальной плоскости, ибо так протекает наша собственная жизнь, но в лесу почти все живое стремится вверх, к солнцу, и лишь погибнув, падает на землю. Таков ритм жизни леса. Деревья борются друг с другом за клочок неба, ползучие растения, извиваясь, тянутся ввысь, потом пускают ростки к земле и, наконец, посылают к солнцу еще один упрямый побег. Победу лесных гигантов венчает смерть. Уже сгнив, такое дерево еще стоит много лет, а потом с треском валится на землю, которая здесь является кладбищем. В сущности, лес — это деревья, а совсем не земля, в которую они уходят корнями. Гораздо правильнее считать, что обитатели джунглей живут в небоскребах, а не на заросшей кустарником почве. В каждом ярусе леса свои виды пищи, поэтому не только птицы, пчелы и летающие насекомые, но и анаконды, оцелоты и муравьи питаются и охотятся, передвигаясь вверх и вниз. В лесу индеец мыслит по вертикали.

Если попросить городского жителя описать тапира или пуму, он опишет их такими, какими видел в зоопарке. А индеец Шингу поступит иначе. Он непременно изобразит голос животного. Голос пумы передаст так: «мумммм, муууммм». Вскоре я понял, что в лесу, где видимость ограничена пятью ярдами, охотник может ходить часами, не видя добычи, пока не пошлет пулю в нечто похожее на часть тела животного, еле заметную за кустарником и ветвями. Джунгли — мир, который слышишь. Поэтому немногие воспоминания, оставшиеся от зоопарка, скорее мешали мне, чем помогали: воображение все время стремилось связать звук со зрительным образом. Однажды я стал уверять Калуану, что в кустах рычит пума, но он ответил мне, что это квакает лягушка. Невероятно, но факт: голоса съедобных птиц я принимал за треск ломаемых ветром деревьев, а крики других небольших птичек, вроде фазанов, казались мне насмешливым хохотом гиены. Как ни странно, звук, похожий на тихий автомобильный гудок, выдавал рассерженную громадную анаконду, а когда кричала стая маленьких обезьян-ревунов[9], казалось, что два дракона в разных концах джунглей вызывают друг друга на бой.