В сердце роза

— Ты маленькая и неразумная и ничего не понимаешь, сердечко мое. Ты мне нужна, никакой не наследник. Дети бывают или не бывают, у кого как, а ты у меня есть, и ничего мне не нужно, и никакой такой цены нет, за которую я откажусь от тебя.

— Нет, ты послушай, — всхлипывая и накручивая на палец его золотую прядь, причитала Атхафанама. — Эртхиа уехал к удо, и молодой Элесчи с ним, и Элесчи видели с больным кочевником в хане. Старший Элесчи так и сказал, что не ждет уже сына обратно. А про Эртхиа вестей нет никаких совсем. А он такой, мой брат, он, конечно, поехал прямо к Урмджину, он такой. И значит, мы его уже не дождемся. Не вернется он. И я виновата, приставала к нему с разговорами глупыми… И так ему покоя нет с этой… с сестрой твоей.

— Она мне не сестра, ты знаешь.

— Ну и что? Эртхиа не вернется, я умру, и тогда ты сможешь на ней жениться…

Ханис расхохотался до слез.

— Вон ты что надумала! Хватит. Глупости это. Даже если бы осталась одна на свете женщина и была бы это Ханнар, я бы на ней не женился. Нет.

— Женился бы, — зашипела Атхафанама. — Я знаю, она бы тебя уговорила. Вам детей надо народить, чтобы род продолжить, а иначе вам нельзя.

— Можно.

— Нельзя. Ты ведь бог.

— Я тебе говорил, что нет.

— А для меня — да.

— Ну и какое это имеет отношение? Зачем тебе умирать? Я хочу, чтобы ты жила.

— Мор надолго. Я столько без тебя не проживу. И еще… Ханнар решит, что ей надо, и начнет тебя уговаривать… пока я в подвале отсиживаться буду.

— А если ты умрешь?

— Тогда — делай, что хочешь.

— Так ты ревнуешь, Атхафанама? — через силу улыбнулся Ханис. — Как бы ты жила с мужем из своих, из хайардов? Ты ведь не была бы у него единственной.

— То другое дело, — насупила брови Атхафанама. — У нас так заведено и в том нет обиды. А у вас заведено по-другому, а когда делают не по заведенному — обидно.

— Разве у вас заведено, чтобы жена мужу перечила?

— А мы по-вашему живем, не по-нашему. Я царица. Прости меня, Ханис, но я ей ни в чем не уступлю. И если судьба мне умереть — умру, хоть в самое глубокое подземелье меня усади.

Так и не договорились.

А город пустел.

О том, как Арьян ан-Реддиль пел перед повелителем

В зеркале рассматривал свое лицо, пытался увидеть, каково оно на взгляд человека, видящего в первый раз, без привычки: такое гладкое, светлое. Он хмурил брови, сжимал губы, раздувал ноздри, так и так пытался придать лицу выражение строгости, гнева, царственной силы. Злился на себя и на свою слабость — заранее — перед северянином.

Трудно смотреть в глаза от рождения свободным всадникам Хайра. Трудно, зная, каким представал он их глазам. Каждое движение, каждый маленький, легкий, танцующий шажок свидетельствовали против него. Когда ему самому казалось, что он свободен и прям, размашист и небрежен, они видели то что видели, и он читал это по их лицам. Как безнадежно он ломал себя, не позволяя ни одного необдуманного жеста, ни одной самовольно вырвавшейся улыбки. Пеленал, как покойника, свое тело. За каждой косточкой, за каждым суставом учинил неусыпный надзор. Но что он мог, если с первых шагов его ноги были скованы цепочкой, с первых шагов до того шага, который он сделал, впервые переступая порог царской опочивальни? То, что казалось ему вольной, небрежной походкой…

И он знал об этом.

Каждый прямо и открыто встреченный взгляд был победой. Но эти победы считал только он. На самом деле они были не в счет.

И теперь эти песни. По-иному и быть не могло.

Что делать с этим ан-Реддилем? Бросить в темницу? Казнить?

За песни?

Оставить все без последствий, сделать вид, что не слышал, не знает?

Невозможно.

Как говорить с ним?

В первый раз — ради этого ан-Реддиля — приказал сплести в косу отросшие волосы. Нелепая получилась коса и вся спряталась в царский парадный косник.

И он не мог сделать свое лицо смуглее и жестче, плечи — шире и тяжелее. И понимал, что не понравится ан-Реддилю.

Но это свидание было уже назначено.

Арьян ан-Реддиль был приведен и поставлен перед троном: в чистой одежде, умащенный всеми положенными благовониями. Его коса была тщательно заплетена и украшена богатым косником, а небольшая, подстриженная на ассанийский манер борода обрызгана розовым настоем, он был одет и обут, как подобает воину хорошего рода, и являл собой зрелище, приятное для глаз царя.

Акамие сидел на троне, окруженный стражей, советниками и вельможами царства. В тяжелом красном облачении, в жестком царском оплечье, увенчанный красной короной. Толстая, но короткая его коса едва доставала за спину. Руки, тяжелые от колец, он сложил на коленях. И так застыл.

Когда сердце утихло, ровным голосом предложил Арьяну ан-Реддилю:

— Слава о твоем искусстве дошла до нас. Спой нам.

Арьян дерзко ухмыльнулся, окидывая того, кто на троне, оценивающим взглядом. У Акамие позвоночник зазвенел от муки, но он остался как был: с поднятым подбородком, расправленными плечами, полуопущенными веками и мягким, спокойным ртом — такой, какой есть.