В середине века

И чужой стрелочек доставил Тимофея в зону за час до развода и сдал коменданту. В комендатуре Тимофей покорно написал невразумительное объяснение и получил свои законные десять суток.

Лена и сама была не рада, что заварила такую кашу, но пути назад уже не было. Чтоб жалоба в глазах начальства выглядела правдоподобней, она прибавила живописных подробностей, вязавшихся к Тимофею, как рога к курице. В запутанной специфике нашего производственно-лагерного бытия она не разобралась и слишком поверила тому, что говорилось на собраниях. Ей внушили, что заключенный всегда виноват, а вольнонаемный всегда прав, — надо, стало быть, горячей обвинять — обвинение выручает! Но начальство думало о другом: как бы поднять повыше выдачу никеля военным заводам страны, без него не могла идти война. В глазах начальства прав был тот, кто мог выдать больше металла, единственной сейчас реальной ценности. Тимофея уже утром извлекли из карцера, вынесли в приказе выговор за плохое поведение и выдали десяток талонов на дополнительную еду — чтобы возместить потери, понесенные ночью в ШИЗО.

Лену поблагодарили за сознательности и через день перевели из электролитчиц в уборщицы — она потеряла сразу половину зарплаты и карточку за вредность. А когда она побежала жаловаться, ей указали на тысячи промахов по работе и снисходительно разъяснили, что ждут от нее благодарности, а не возмущения. Могло получиться и хуже: допустить промахи на таком важнейшем производстве, как наше, — дело нешуточное. Тут всегда можно поинтересоваться — а почему ошибки? С какой целью? Кто дал задание ошибаться?

Лена поняла намек и вскоре исчезла из нашего цеха, унеся великолепные верблюжьи носки и оставив нам для лечения разбитое сердце Тимофея Кольцова.

Тимофей пришел ко мне и горестно опустил голову.

— Счастливый день! — сказал я с укором.

Он молчал, придавленный суровостью обвинения.

— Ладно, Тимоха, будет нам всем урок. Что до меня, то я извлек такую пропись: верь глазам, а не словам. Глаз покажет, а слово обманет. Ленка с первого дня показалась мне стервой.

Он устало поднял глаза.

— Не скажи, Сережа! Что-то я не так подошел, а девка она неплохая. Сам дал какую-то промашку. Надо допонять теперь — какую?

— Чудная мораль. Я виноват, что вор у меня украл — зачем соблазнил его своим добром? Еще что ты открыл такого сногсшибательного?

Он смотрел в сторону. Лицо у него стало одновременно каким-то умильным и почти восторженным. Такое бывало, когда становилось очень уж плохо.

— Нет на свете счастья, Сережа! Может, кому и есть, а мне — все! За счастье надо крепкими руками цепляться, а у меня — вот они! Если Лена в рожу плюнула, чего на других надеяться? Чего, я спрашиваю? Так я ждал, так ждал этого счастливого дня!

— Проваливай, Тимоха! — закричал я, рассердившись. — Надоел со своими счастливыми днями.

Когда он вышел, я направился к химику Алексеевскому. В прошлом он руководил отделом в военно-химическом институте, считался видным специалистом по взрывчатым веществам, а сейчас работал дежурным аналитиком. Он иногда получал для анализов борную кислоту в растворах. Я крепкой рукой схватил быка за рога.

— Всеволод Михайлович, как у вас в смысле горючего?

Он замялся. Он был скупенек почище моего.

— М-м-м… Как вам сказать… Чистого или в водных растворах — этого нет. А в отходах анализов, так сказать, в промводах… Да ведь надо перегонять в разделительной колонке! Если случай у вас не смертельный…

— Именно — смертельный! Выслушайте меня, дорогой Всеволод Михайлович. Тимофею нужна скорая помощь. У него в сердце рваная любовная рана. Он катастрофически теряет веру в людей. Одной скверной девке удалось добиться большего, чем всем следователям и надзирателям, — мир утратил для него девяносто процентов красок. Ужасно жить в таком сером мире! От вас зависит, удастся ли возродить Тимоху к жизни. Ради этого стоит наладить разделительную колонку на одну-две тарелки и приступить к запретному искусству перегонки спирта!

На другой день я возвращался в зону, ощущая внизу живота, куда даже равнодушные вахтенные стеснялись лезть при обыске, плоскую бутылочку с двумястами «кубиками» чистейшего спирта. Тимофей не знал, какая ему готовится радость. Я подождал, пока он разделается с супом, и отозвал в сторонку.

— Минутки через три, Сережа, — попросил он. — У меня еще каша.

— Каша не волк, в лес не убежит, — объяснил я строго. — Раз сказал — иди, значит, иди! Каша пригодится потом.

Он покорно поплелся за мной.

— Доставай кружку, — приказал я. — И держись твердо на ногах. Если упадешь от радости в обморок, представление отменяется. Сегодня ты можешь нахлебаться по выбору: как сапожник, как извозчик, как грузчик, как босяк, как плотник, как матрос или еще кто-нибудь. Короче, можешь напиться в доску, в дым, в стельку, в лежку, до белых слонов, до зеленых чертей, до райских голосов, до бесчувствия, до обалдения, до просветления…

Не дослушав и половины, он кинулся за кружкой. Я заставил его сначала налить воды, потом опорожнил в кружку пузырек.

— А ты? — спросил он, замирая от радостного ожидания. — Я хочу с тобой.