В середине века

— Клевета, говоришь? В чем же клевета? В том, что чуть ли не весь народ объявили «врагом народа»? Или сам ты не пример самоистребления? Может, ты перестал быть большевиком и превратился в цепного пса Гитлеров и Чемберленов? Ты случайно не продавал Сибири японцам, а Украины — немцам? Не слышал, почем на рынке идет Кавказ и сколько марок платят за Крым?

Лицо Виктора Семеновича исказилось. Он держал руку на груди — вероятно, у него схватило сердце. Но говорил он по-прежнему спокойно — только большая ненависть дает силы быть таким спокойным.

— Ну что же, кажется, ты полностью высказался — теперь моя очередь. Садись, садись, нечего маячить перед глазами! Так вот — находимся мы с тобой точно в одной камере, от этого никуда не денешься.

— Хотелось бы деться — охрана не пустит!

— И это верно — охраняют нас бдительно. Но почему? Как случилось, что оба мы брошены в тюрьму: я — правительством, за которое сражался, ты — правительством, против которого боролся. Я — друзьями, ты — врагами…

— Что до меня, то более или менее ясно.

— Спасибо, что хоть это признаешь. Значит, все дело во мне? Давай и со мной разберемся. И тут я тебе скажу такое, после чего обрадуешься, хоть и преждевременно. Я не знаю, почему меня арестовали. Больше того — я не понимаю, отчего арестовывают таких, как я, почему все это приняло массовый характер. Хочу понять, бьюсь над этой мыслью, догадываюсь, но полностью — нет, еще не знаю!

— А чего проще? Самоистребление!

— Уже слышал: Левиафан пожирает свои внутренности. Неумный, ограниченный ты человек! Разве это объяснение? Я спрошу тебя: почему дошло до самоистребления? Где причина того чудовищного конца, о котором ты каркаешь? Ничего ты на это не ответишь, ибо не может быть ответа на то, чего и в помине не нет. В тебе просто ожили старые твои чаяния. Все эти годы ты об одном мечтал — чтобы мы рухнули.

— Но ты не отрицаешь, сам-то не отрицаешь же — странное и непонятное творится? Так ведь?

— Да. Так. Странное и непонятное. Пока еще странное, пока еще непонятное, завтра, может быть, все объяснится.

— Короче, самоистребление отрицаешь?

— А ты думал: признаю? Наивен ты, однако! Скажу тебе иначе. В стране происходит что-то болезненное, какая-то хвороба охватила могучий, растущий организм нашего молодого общества. Я еще не уверен, не ваша ли это работа, многочисленных врагов наших внутри и за границей? Зато я полностью уверен в другом: нет, не сломит нас временная болячка, перемучимся, воспрянем — будем еще здоровее прежнего.

— Хе-хе, и ты, это самое, — переболеешь и воспрянешь?..

— Стоит ли говорить обо мне? Завтра меня вызовут, узнаю, в чем меня обвиняют, кто меня оклеветал. Надеюсь, разберутся.

— Разберутся, после того как не разобрались с сотнями твоих товарищей, таких же большевиков? Ты, кажется, искренне веришь в такую глупость?

— Да, верю! Я верю в аппарат НКВД, я сам создавал его вместе с другими коммунистами, создавал для беспощадного истребления контрреволюции. Я допускаю, что отдельные ошибки… Но в целом, говорю тебе, в целом он идейный и крепкий!

— Хе-хе-хе, идейность — эсера в одну камеру с большевиком. «Все вы здесь контрики!» — ответ корпусного…

— Михаил, оставим этот спор — он плохо кончится.

Панкратов снова встал. Он махал в воздухе кулаком и кричал исступленным, злым шепотом:

— Плохо, плохо — на хорошее не надеюсь… Но знаешь, для кого оно плохо кончится? Для вас, для ваших нынешних мудрых и великих, гениальных и родных — в первую очередь для них, да-да! Близятся, близятся страшные годы. Все разумное, все талантливое уничтожается — лучшие головы летят по ветру. Где ваши испытанные вожди и руководители? Где ваши прославленные военачальники? Куда вы подевали знаменитых инженеров, хозяйственников и агрономов? Народ истекает кровью, вот ваша работа. А история не дремлет — скоро, скоро на Россию, которую вы обессилили, нагрянет Гитлер с Чемберленами и Даладье. Что будет им противопоставлено? Какие силы поднимутся?.. Вот и наступит последний акт трагедии — гибель великих и мудрых, полный распад вашего государства, смерть и кости кругом, смерть и кости…

Он вдруг резко оборвал речь, повернулся, пошел к койке, упал на нее. Какое-то время я слышал лишь тишину — наполненную звоном крови, нестерпимо напряженную. Потом зазвучал задыхающийся, горячий голос Виктора Семеновича:

— Слушай, ты, пророк всеобщей гибели! Ты сделал слишком уж глобальные выводы из того мелкого, в сущности, факта, что оба мы, идейные противники, попали в одну камеру. Нет, тысячу раз нет, дороги наши не сошлись и судьбы неодинаковы! Возможно, очень возможно — и я, и ты погибнем в тюрьме. Ну, и что из того? Четверть века назад я тебя определил как мещанина. Ты был обывателем, обывателем и остался. Из собственной неудачи ты выводишь гибель народа. Нет, брат, нет — народ в миллионы раз шире нас с тобой. Враг встретит железную армию, новых, еще более талантливых военачальников, умных инженеров, мужественных коммунистов. Слышишь ты, не всю жизнь мы унесем с собой в могилу, лишь крохотную ее частицу. Можешь ты это понять? Верю, слышишь, верю!