В сетях интриги. Дилогия

— Видишь, сын мой! — после недолгого молчания заговорил старик, покачивая своей красивой головой. — «Вернейший защитник престола и родины… победитель-герой» — оставлен один в четырёх стенах дворцового покоя. Что делать! Конец — так конец. Один в поле не воин. А в этих раззолоченных стенах, в этом воздухе, отравленном изменой и низостью, тем более… Ха-ха! Значит, так и быть должно. Поеду. И ты не трудись, не провожай меня, сынок. Твоя жизнь вся ещё впереди. Только не забывай этой минуты. Знай: какие слуги и что за господа носят здесь высоко голову, покрытую герцогскою и великокняжескою, а то и царскою короной! И старайся раздавить других, пока другие тебя не раздавили. А я?.. Кхм. Старый медведь поплетётся домой… сосать в своей берлоге сухую, ослабевшую лапу!

Повернулся и быстро пошёл из покоя.

Сын издали последовал за отцом.

— Вот и мы… Можно пустить? — появляясь из потайной двери, тихо спросила Юлия принцессу, словно задремавшую в своём кресле.

— Впусти… Веди скорее! — рванувшись с места, могла только сказать измученная страстным ожиданием женщина.

Юлия, впустив Линара, быстро скрылась в дверях уборной, чтобы не мешать нежной встрече своего «жениха» с подругой-государыней.

Глава VII НОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Ещё пролетело девять с лишним месяцев.

Восемнадцатого января 1742 года, часов около десяти утра, народ толпами со всех самых отдалённых концов столицы спешил через мосты и прямо по льду к Васильевскому острову, где потоки скипались тёмной, говорливой громадой на обширной площади перед зданиями коллегий, заполняя и все прилегающие сюда улицы и переулки.

Солдаты Астраханского полка, выстроясь двумя рядами, тянулись шпалерами от ворот коллегий до середины площади, там образуя замкнутый круг, посредине которого темнел эшафот с плахой… Тот самый, на котором 8 апреля 1741 года читали смертный приговор бывшему регенту Бирону… Где его голова лежала уже на плахе, пока «захватчику власти» не было объявлено, что он помилован младенцем-государем и по распоряжению правительства ссылается на вечное житьё в городок Пелым, в далёкую сибирскую, глухую тайгу.

Правда, домик, построенный по плану Миниха для Остермана, а потом отведённый самому Бирону, успел сгореть и опального вельможу поместили у воеводы, где он и остался со всей семьёй под крепким караулом.

Но вот теперь иначе повернулось колесо фортуны.

В ночь на 25 ноября 1741 года цесаревна Елизавета Петровна с отрядом преображенцев проникла в спальню Анны Леопольдовны, арестовала её вместе с сыном, малюткой-императором, с новорождённой дочерью Екатериной, отцом которой все называли Линара. Принц-супруг тоже не был забыт, и всю Брауншвейгскую фамилию направили уже было за пределы империи…

Но подстроенное врагами этой фамилии и неудавшееся, конечно, покушение камер-лакея Турчанинова на жизнь Елизаветы заставило императрицу изменить прежнее мягкое и человечное решение. Сверженный ребёнок-император с его родителями и всей семьёй был взят под стражу. Долго пришлось выносить им всякого рода мытарства, пока не нашлось для опальной фамилии надёжной тюрьмы в Холмогорах, в бедном, далёком северном городке.

Стараясь обезопасить себя и своё правительство от главных соперников, Елизавета, вернее её советники и близкие друзья, не забыли и второстепенных, но также небезопасных сотрудников прежнего правительства, особенно тех, которые в прежние времена чем-нибудь вредили цесаревне.

И вот в морозное, ясное утро поставлена была на высоком помосте плаха, чтобы казнить нескольких «государственных преступников», долго томившихся перед тем под судом и следствием, под угрозой пытки и кнута.

Десять ударов пронеслось с ближайшей башни.

Палач в красной рубахе, с волосами, гладко примасленными лампадным маслом, сбросил с плеч армяк. Приняв из рук помощника своего кожаный мешок, лежавший тут же, он вынул из него тяжёлый, широкий топор, отточенное лезвие которого тускло, зловеще поблескивало на солнце.

Взмахнув раза два своим «инструментом», словно пробуя силу руки и вес топора, палач видимо остался доволен и вместе со всей толпой стал глядеть на ворота коллегий, из которых появилась целая процессия.

Впереди показался офицер и кучка конвойных за ним. Небольшая лошадка на таких же маленьких финских саночках везла старика, одетого в старую лисью шубку, с чёрной бархатной шапкой на голове, покрытой ещё небольшим гладким париком.

Это был всесильный столько лет подряд граф Андрей Иваныч Остерман. Он не мог владеть своими больными ногами — и осуждённому сделали снисхождение, не потащили на казнь волоком, как простого преступника, а повезли на чухонских санях.

Миних, Райнгольд Левенвольде, Тимирязев — все столпы прошлого правительства шли за санями канцлера печальные, но спокойные. Они так много потеряли до этой минуты, что потеря жизни могла казаться им даже лёгким выигрышем.

Бывший вице-канцлер, любящий удовольствия и роскошь, граф Головкин, шёл чуть позади, рыдая, ломая руки, пытаясь что-то сказать окружающей толпе.