В сетях Твоих

Чуть отдышались, спины да седалища размяли – я к деду сразу с расспросами мучительными:

– Видели в лесах постройки разные, старые. Читал, купец Савин был здесь, лесом занимался. Вы-то не из их рода?

Дед еле видимо напрягся, дернул головой, плохо расслышал:

– Я? Что? Да нет, не из них. Другие мы. Позже приехали.

– А семги почему мало стало? Рассказывали – раньше не выловить было, не сосчитать.

– Считали деды, да не ловили здесь. Бережно к ней относились, кормилице. Даже в церкви колокола не звонили, когда она на нерест шла. А в тридцатые, – он оглянулся, – приказали сетью всю реку перегородить. За несколько лет извели стадо.

– А деревня раньше, говорят, большая была. В шестнадцатом веке – восемьсот дворов. Почему сейчас-то ничего не осталось, почему разрушилось. Молодежь потянулась в город?

Дед посмотрел совсем серьезно, даже морщины на лице расправились. Сказал жестко:

– В тридцать втором половину мужиков забрали сразу. А без мужика двор падает, зарастает. Вот и считай.

Вокруг, от темного леса до белого моря, вдоль розовой реки и берега залива дышала медленно огромная, разнотравная пустошь.

Мы молча укладывали вещи в машину. За сборами внимательно следил приковылявший старик Нефакин.

– Что, нарыбачились?

Мы промолчали. Говорить с ним не хотелось. Ему обидно стало:

– Разъездились тут, на машинах все! Разрулились!

Он внезапно сорвался в крик:

– Забыли все!!! Быстро забыли! Я бы вас щас!!! – и заскреб заскорузлой рукой по правому бедру.

Мы удивленно оглянулись. Не было страха, лишь недоумение сначала, потом печаль.

– Все позабывали!!! Напомнить вам, напомнить!!! – швырнул яростно палку свою и побрел к дому, в злобе обессилев.

Дед Савин подошел, когда уже сидели в машине:

– Савин, купец тот, хороший человек был. Жалостливый.

И протянул напоследок свой «Беломор».

Запах оружия

Когда убивали свинью – детей не пускали смотреть. Стреляли обычно из ружья, или дед колол в сердце длинным, узким как спица ножом. Выпивали по стакану свежей крови. Потом бесстыжую тушу смолили, черевили, рубили топором, раскладывали по тазам. Тогда уже тазы хватали женщины, тащили на кухню. А там было жарко, весело и суетно. Даже Грише разрешали крутить мясорубку, и он, вначале брезгливо зажимавший нос и гасивший в себе тяжелые волны тошноты, потом увлекался и участвовал в общем веселье. Кровь – на колбасу, кишки – мыть; сердце, легкие, печень, почки – мелко рубить и с чесноком – закладывать в толстый жгут, который назывался «сольдисол». Пласты сала солить. Мясо – пожарить огромную сковороду для мужиков, а остальное – тоже солить, морозить, хранить. За всей этой суетой улыбчиво наблюдала свиная голова, готовая к холодцу. Только однажды Грише стало по-настоящему дурно – когда при нем ей отрезали уши и чудесный розовый пятачок, чтобы жарить отдельно.

А так – нет. Так – проходила брезгливость, жалость, и он с удовольствием вдыхал запах очеловеченной снеди. Особенно ему нравилось соленое мясо. Коричневое, пахучее, тянущееся вслед за зубами, рвущееся на них нежными волокнами – оно готово было через несколько часов. Во вкусе его, в лакомости кусков, в сытности – виделась какая-то новая жизнь.