В шесть вечера в Астории

Камилл нажал на газ — и разом его пронизал тихий восторг открывателя мира. Волна упоения взрослостью; яркое ощущение собственной молодости как бы усиливало даже случайные приятные впечатления: вишневый сад под косыми лучами восходящего солнца, и под каждым деревом — ровное кольцо кроваво-красных опавших листьев; в быстрой езде послушный хозяину руль (даже автомобильные, с дырочками, перчатки из тонкой замши дают сознание роскоши, которую обычно он презирает); эгоистическая радость, что этой поездкой окажет услугу хорошему человеку. Ведь Крчме он обязан многим! Человек, которому давно место не за гимназической кафедрой, а куда выше. Он из того редкого сорта учителей, которые делятся с учениками не только знаниями, но и сердцем. Крчма никогда не требовал от своих учеников скрупулезного знания предмета, а сам между тем давал им во сто крат больше — знания того, что важнее в жизни. Камилл же обязан еще и за покровительство, которое Крчма оказывает ему в первых литературных опытах: ведь именно он тактично заставил Танцнера посвятить столько времени „зеленому“ прозаику.

Это ощущение чистого счастья, вдруг охватившее Камилла, кажется, распространилось и на Руженку: вот сидит она слева от меня и торжественно едет к первому месту своей работы, пускай в добровольной бригаде, но где ей будут платить, — и, быть может, так же, как и я, угадывает впереди распахнутый настежь мир успеха. Только жаль, что бедняжка Ружена видит окружающее несколько смазанным: когда выезжали, она незаметно спрятала очки, которые обычно снимает только во время чтения. Резкий поворот прижал ее плечом к плечу Камилла; она со смехом извинилась, однако выпрямиться не спешила.

Остановились выпить кофе в придорожном, совершенно пустом ресторанчике, весь зал был в их распоряжении. Камилл по-светски заказал две „бехеровки“[32]. Вот они сидят за одним столом, Камилл поднял рюмку и с молчаливым тостом посмотрел Руженке в глаза. А у нее новая прическа и свеженакрашенные ногти, привычные для него мелкие знаки внимания ей явно льстят (а он их даже не замечает). Она что-то с увлечением рассказывает и будто невзначай кладет ему на руку свою горячую ладонь. И вдруг — словно сигнал: осторожнее, приятель! Дружба между девушками и юношами, если они оказываются наедине, всегда несет в себе зародыш слегка волнующей надежды. А вот Руженка словно бы обладает даром гасить этот взлет: даже ее начитанность прежде всего способ бежать от жизни, заполнить время, которое другие девушки проводят куда приятнее…

Он уже старался избегать ее украдкой брошенных взглядов. Знала бы ты, что мое предложение отвезти Роберта Давида домой рождено не одной благотворительностью…

К полудню машина остановилась в центре маленького курортного городка. По старым фахверковым домам и по фасадам вилл в стиле модерн заметно, что и в годы войны, и бог знает за сколько лет до нее на поддержание их никто ничего не тратил. С обветшалостью внешнего вида зданий контрастирует оживление на променаде: тут ощущается „курортная“ беззаботность, расслабление после шести тяжких лет, когда даже над самыми малыми радостями нависала тень войны со всем злом, что она с собой несла. В зазывных улыбках пациенток и оценивающих взглядах пациентов Камилл читает не столько желание поправить здоровье, сколько стремление к любовным приключениям. Пожалуй, Роберт Давид — один из немногих, кто приехал сюда лечиться.

Навстречу им шла старая женщина с хозяйственной сумкой; угадав в ней местную жительницу, Камилл спросил, как пройти к пансионату Крчмы. Она испугалась, с боязливой готовностью на ломаном чешском языке попыталась объяснить дорогу.

Под новой надписью „Дукля“ на фасаде пансионата проглядывала старая надпись готическим шрифтом „Wald-frieden“[33].

— Угадайте, пан профессор, кого я привезла! — сказала Ружена, входя в комнату первой; Камилл по уговору остался пока в коридоре.

— Вот уж кого бы не угадал, так это тебя, дружище! — встретил Камилла Крчма и, не совладав с собой, обнял обоих. И тут же словно устыдился своей слабости: решительно взъерошил брови, отступил на шаг, оглядел молодых людей с головы до йог, и по лицу его можно было прочесть: а что происходит между вами?..

— Мишь бросила кукол и по каким-то соображениям кинулась в медицину. А ты из подобных же побуждений не собираешься ли в библиотекари?

Камилл со смехом заверил его, что останется верным философскому факультету.

— И в такую даль ты поехал только ради меня? — Крчма вдруг отвернулся, протопал к окну и стал смотреть на улицу, словно там было что-то очень важное; когда вернулся, его омраченное лицо выражало какую-то борьбу.

— Что это тебе взбрело? — Крчма с некоторой неохотой повернулся к Ружене. — А ты, милая, перепутала числа: тебе приступать к работе только с первого, то есть через четыре дня! — Он пытался принять свой обычный грубоватый тон, но это ему не совсем удавалось.