В шесть вечера в Астории

— А ты свою тоже изрядно испортил, и без Роберта Давида! — Руженка выпила вина; одно свое свойство она не сумела преодолеть даже за двадцать шесть лет после гимназии: выпьет два бокала — и разом теряет трезвость суждения. — Но, в конце концов, так, может, и лучше. Лучше тормозить паровозы, чем прогресс, занимая высокие должности. Вы, старые партийные бойцы, просто позеры.

— Брось, Руженка, мы здесь не для политических дебатов, — нахмурился Мариан. — Кое в чем мы, возможно, не понимали Роберта Давида, но таков уж удел широких и чистых натур — мелкие и слабые не в состоянии постичь их.

— Я страшно жалею, — Камилл поспешил сменить тему, — что не мог порадовать Роберта Давида первой своей книжкой. Он так долго ждал ее — и не дождался каких-то полгода…

Руженка отвела глаза, Гейниц рассеянно поглядывал на пустое место во главе стола.

— Есть вещи, которые невозможно поправить, и они будут терзать до бесконечности, — тихо сказал он. — Я знал, что Павла отправилась скандалить к Крчме, когда он был уже болен, и не остановил ее..

— Больше всех ему задолжал я, — помолчав, проговорил Мариан. — И даже как врач. Бессилие врача — злая участь…

Он встал, словно стул жег его, нервно прошелся по залу. Остановился над стулом Крчмы, машинальным жестом взял розу и положил ее обратно. Он совсем не хотел этого, но вся его фигура выразила вдруг какой-то странный пафос.

— В отношениях с нами Роберт Давид поставил перед собой неосуществимую цель — и уже одним этим заслуживает великого уважения. Я бы сказал, все мы, собравшиеся здесь, чувствуем себя должниками. А что, друзья, если б нам постараться хоть с опозданием кое-что выплатить из этого долга, да попытаться начать сызнова? Время еще есть: по всей вероятности, перед нами еще порядочный отрезок жизни…

— Однажды Крчма сказал: кто без конца начинает сызнова — живет плохо, — перебила его Руженка, но, уловив в лице Мариана раздражение, добавила поспешно: — Простите… Я слишком быстро выпила два бокала…

— Не без конца, а всего лишь во второй раз — и уж твердо, — продолжал Мариан, едва дав Ружене договорить. — Обновим ту давнюю татранскую клятву, только без тогдашнего легкомысленного романтизма и уже хорошо наученные жизнью. Не так, словно мы, подобно семерым мушкетерам, будем плечо к плечу со шпагой в руках бороться против всех невзгод, но пускай каждый из нас в отдельности мобилизует в себе хотя бы те три основных качества, которые Роберт Давид столько лет старался привить нам: честность, мужество и великодушие.

Воцарилась тишина. Руженка взяла свой бокал и снова поставила на стол. Никто ни у кого не спрашивал взглядом совета.

Первой поднялась та, которой меньше всех прочих нужно было слагать такую клятву: Мишь.

— Я согласна.

— Я тоже, — в один голос сказали Пирк и Ивонна.

— Считаю это своим долгом, — молвил Камилл.

— Это единственное, чем мы можем отблагодарить Крчму, — тихо произнес Гейниц.

— Я присоединяюсь, — заявила Руженка тоном, в котором слышалось некоторое принуждение.

Мариан обвел всех взглядом; попытался принять совсем обычный тон, но невольно торжественно выпрямился, когда заключил словами:

— Итак, мы обещаем вам, пан профессор…