В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

Все, словно сговорившись, сочли своим долгом рассказать, насколько ужасной была та ночь, когда мой ребенок родился мертвым.

Поразительное количество людей заходили после этого ко мне в палату с этой единственной целью. Сказать, насколько ужасной была та ночь. Ночь, в которую я умерла. Я не сразу узнала резидента-акушера. Прошло больше недели с тех пор, как я его видела, и теперь на правой половине его лица расплылся огромный синяк с оттенком черного. Я вспомнила, как его ударила по лицу стойка капельницы, и тут же его узнала.

Не могли бы вы показать мне, где вы это видите?

Он присел в углу.

«Знаете, это была крайне тяжелая ночь… для меня», – начал он, запинаясь. Глядя на него, я понимала, что эти паузы между словами были неспроста – так он пытался сдержать слезы. Он кусал губы, сопел, и я никак не могла понять, как это из всех людей именно он оказался тем, кому приходится сдерживать слезы.

«Я изначально проходил резидентуру по другой программе. Я начал в неврологии, но потом ушел в акушерство. Знаете, я думал, что принимать роды – это сплошная радость», – признался он.

Я вздохнула и, отчаявшись, нажала кнопку на пульте, чтобы получить дозу морфина. Я надеялась, что это хоть как-то заглушит боль от предстоящего разговора. В те первые дни я ни капли себя не жалела: скорее я считала, что мне невероятно повезло остаться практически невредимой после столь обширного кровоизлияния. К тому моменту в своей жизни я уже навидалась человеческих страданий за дверями больницы, так что мои собственные на их фоне не казались мне такими уж значительными. Я считала себя по-настоящему удачливой. Вместе с тем я достаточно хорошо и быстро соображала, чтобы оценить степень страданий человека передо мной, и, как ни крути, их уровень неизбежно оказывался недостаточно сильным.

Эти люди нарушали основное правило так называемой «теории колец», про которую я впервые прочитала в статье Сьюзан Силк и Бэрри Голдмана в «Нью-Йорк таймс». Она была посвящена правилам этикета, касающимся жалоб в тяжелые времена. Представьте себе концентрические окружности. Центральное кольцо символизирует собой больного человека, в данном случае – меня. Следующая окружность соответствует его ближайшим родным, людям, которые также оказались напрямую затронуты болезнью или смертью, – в данном случае это были Рэнди и моя мама. Затем идут менее близкие родственники, друзья и так далее, вплоть до внешнего кольца, которое отводится случайным знакомым. Человек, находящийся в центре, будучи наиболее пострадавшим, получает право говорить что угодно, когда угодно и кому угодно. Это единственное преимущество нахождения в пределах этого ужасного центрального кольца. Этот человек ни при каких условиях не должен выслушивать жалобы людей из внешних колец. Они могут делиться своими чувствами, рассказывать, как эта трагедия затронула их жизни, но только людям, которые находятся снаружи их кольца. В итоге получается крайне простое правило: «Утешать тех, кто ВНУТРИ, и жаловаться тем, кто СНАРУЖИ».

Так, например, я имела право на вспышки жалости к самой себе и могла сказать: «У меня такое чувство, словно я всех подвела; все так радовались, что у меня будет ребенок».

С другой стороны, было бы крайне недопустимо, если бы любой из моих родственников сказал мне: «Мы так ждали рождения ребенка – это стало для нас просто ужасной новостью».

Вместе с тем в те дни, казалось, все решили действовать наоборот и жаловаться мне.

«И дело было не только в вашем случае, – продолжал резидент. – В предыдущую ночь у нас тоже случилось несчастье. Умерла мать ребенка. Вам еще повезло».

Я посмотрела на мужа, который, лишенный возможности заглушить свои эмоции обезволивающим, был готов пуститься в драку. Позже он мне объяснил, что его желание дать исповедующемуся резиденту по морде сдержало только то, что, судя по безобразному синяку на лице, ему уже кто-то врезал.

«Так будет не всегда. В конечном счете счастливых развязок будет больше, чем трагичных», – сказала я, не видя другого выхода, кроме как попытаться его утешить. Не то чтобы я была столь благородной, просто, смотря на него, я чувствовала, словно смотрю на ошарашенного оленя, который случайно набрел на оживленную дорогу. Он не оставил нам другого выбора, кроме как сбить его. Кроме того, мне слишком хорошо было знакомо выражение его лица – гримаса унизительного поражения. У меня тоже бывали пациенты, которым я не смогла помочь, и чувство вины терзало меня изнутри. И я точно так же выплескивала свои эмоции. «Вы страшно напугали меня прошлой ночью». Когда мне пришли в голову эти воспоминания, у меня словно на глазах разошлось по швам сшитое из кусочков эгоизма лоскутное одеяло.

Вы меня страшно напугали.