В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

В ту ночь Рэнди брал нашего ребенка на руки. Он сказал, что у него была такая тоненькая ножка, что на нее можно было бы надеть его обручальное кольцо. Или, возможно, ему удалось надеть на нее обручальное кольцо. Не уверена, была ли сложившаяся у меня в голове картинка, как он надевает свое обручальное кольцо на ногу нашему мертворожденному ребенку, следствием его рассказа об этом, или же он действительно снял свое кольцо и надел ребенку на ногу, тем самым подтвердив, насколько невероятно крошечным он был. Моя мама взяла ребенка на руки, пока ждала новости, выжила я или нет. Чтобы смириться с потерей, мне было более чем достаточно услышать про то, как они провели время с ребенком в унылой комнате ожидания. Мне не нужно было знать про эту историю с кожей.

Забавно, что ее попытка помочь мне смириться с утратой привела к тому, что теперь у меня в голове застрял образ моего разлагающегося ребенка.

Я понимаю, что не этого она хотела. Я верю, что она действовала исключительно из лучших побуждений. Я верю, что она пришла ко мне в палату с заранее подготовленным планом.

Она была искренне убеждена, что я непременно должна подержать своего ребенка. И верила, что действует во благо некоторой абстрактной будущей версии меня – человека, который будет жалеть об этой упущенной возможности. Ее научили – и она явно воспринимала это как незыблемую истину, – что мать во что бы то ни стало обязательно должна подержать ребенка на руках.

Желая помочь, она хотела, чтобы я приняла составленный ею план. Проблема была в том, что в ее плане никак не учитывались мои потребности или моя система ценностей. Она ошиблась, решив, будто знает, что будет лучше для меня.

Медицина на протяжении своей многовековой истории славилась склонностью решать за пациентов, что будет лучше для них, хотя сейчас данная тенденция постепенно меняется. К моменту моего поступления в мединститут мы уже перешли от патерналистской модели, в которой «врачу всегда виднее», к модели совместного принятия решений. Тем не менее рекомендациям врачей по-прежнему придается чрезмерно большой вес.

Нас, молодых специалистов, учили, что мы обладаем знаниями, позволяющими набросать возможные варианты действий для наших пациентов, и что конечный выбор должны сделать они. При этом, однако, подразумевалось, что один из этих вариантов непременно является «оптимальным», и если пациент не выберет его, то, возможно, мы были недостаточно убедительны, когда описывали его плюсы. Сложно быть объективным, когда убежден, будто знаешь, что для другого лучше.

Нас не учили слушать.

Нас учили задавать вопросы, которые направляли бы людей в заранее заданную сторону. Мы были недостаточно мудрыми, чтобы понимать, что формулировка ответа сильно зависит от заданного вопроса. Нас учили с помощью вопросов ограничивать возможные ответы, в конечном счете загоняя их в удобные для нас рамки. Как результат, нам давали ответы, которые идеально соответствовали одной из заранее заданных формулировок.

«У меня бывает такое странное ощущение в груди», – начинает описывать пациент.

«Как бы вы описали эту боль – как давящую или как ноющую?»

«Думаю, скорее как давящую…»

«И как долго она обычно длится?»

«По-разному. Когда я лежу, она проходит довольно быстро, но если нет…»

«Секунды, минуты?»

«Ну, порой она может не проходить и по нескольку минут».

И все это для того, чтобы мы могли отчитаться перед нашими старшими стандартными фразами: «По словам пациента, боль длится несколько минут и стихает в состоянии покоя». Получаются безликие данные, совершенно лишенные какого-либо контекста, – зато быстро.

Нас, будущих врачей, предостерегали от искренних, открытых вопросов, задаваемых из чистого любопытства. Нас учили, что эффективность важнее формирования отношений на основе доверия и полной осведомленности. Нас не учили придавать значение судьбе наших пациентов.

Что бы мы могли узнать еще, если бы позволили пациенту дать развернутый ответ? «У меня бывает такое странное ощущение в груди. В последнее время особенно часто, так как у моего мужа обострилась болезнь Паркинсона. Он просто не в состоянии делать то, что без труда давалось ему раньше. Мне приходится помогать ему практически во всем: принимать душ, одеваться, выходить из машины, а он ведь не легкий. Когда я его поднимаю, то начинаю чувствовать в груди давящую боль, и это меня пугает, ведь что будет с ним, случись что-то со мной? Детей у нас нет. Я чуть не выронила его от страха, что у меня сердечный приступ».