В шоке. Мое путешествие от врача к умирающему пациенту

Почти каждый день я встречала в комнате ожидания отделения интенсивной терапии родных моей пациентки с синдромом HELLP. В ее палате без конца по кругу играли песни Джонни Кэша. Отек ее мозга уже давно раздавил нейронные контуры, в которых хранились воспоминания о музыке или о танцах. Ее тело так и оставалось раздутым и желтым, с торчащими из него всевозможными трубками и дренажами. Ее перевели из-под моего надзора, когда ей понадобилась срочная операция для вычищения брюшной полости от спекшейся крови. Ей понадобилась операция, которой я боялась больше всего. Ее отец с мужем больше не ждали никаких новостей – они просто позволяли поглощать себя каждой новой версии реальности, делая их все более закаленными и сильными. Они сидели бок о бок, подобно каменным истуканам. Она так и не пошла на поправку. Она умерла в тот год прямо перед Рождеством, и в ее некрологе были упомянуты ее дочь, а также ее любовь к кантри-музыке.

Я присаживалась рядом и заводила с ними разговор. Я спрашивала у них, что им говорят врачи, и они встряхивали головой, словно чтобы отделаться от воспоминаний о том, что они услышали. Вместо этого они вздыхали и доставали телефоны, чтобы показать фотографии малышки Шарлотты – ребенка, которого она так никогда и не узнала, который рос теперь в тени собственной мертвой матери. Каждый раз я чрезвычайно радовалась тому, что она существует, помогая им не терять надежды и олицетворяя собой будущее.

«Красавица», – говорила я.

«Еще какая», – отвечали они.

«Я так сожалею…» – обрывала я себя на полуслове, думая о том, как у меня разрывается сердце из-за нее и из-за них, а также из-за того, что она так никогда и не узнает своей мамы.

Я говорила обрывками. Я мысленно отметала чуть ли не каждую составленную мною фразу, если она казалась мне хоть сколько-нибудь неуместной. Единственное, что у меня получалось, – это извинения и сожаления. Я чувствовала себя соучастницей в ее смерти, причем даже до того, как она на самом деле умерла. Я ненавидела себя и медицину годами за то, что ее не удалось спасти. Хуже того, они видели, как я была разочарована собственной неудачей. Ее близкие были свидетелями моего личного горя.

«Мы знаем, что вы сделали все, что могли. Вы сделали столько всего, – утешали они меня. – Мы так благодарны вам за все, что вы сделали. Вы даже не представляете, что это для нас значило – ваша поддержка на протяжении всего этого времени». К собственному стыду я понимала, что, несмотря на их огромное горе, свои мысли им удавалось формулировать гораздо лучше, чем мне.

Я чувствовала, что не заслуживаю и малой доли их благодарности. Она жалила меня, подобно соли на открытой ране. Не зная, что делать с собственными чувствами, я построила башню в честь моей пациентки внутри себя из кирпичиков стыда, горя, а также чувства вины и собственной неудачи.

Со стороны я была ходячим воплощением непоколебимой стойкости, человеком, который стремительно приходит в норму. По моему виду никому бы и в голову не могло прийти, через что мне приходится проходить. Мои волосы начали снова отрастать, и я с головой погрузилась в работу, подстраховывая все новых и новых людей, кому выпадал жребий споткнуться и упасть. И тем не менее я выходила из лифта на десять этажей раньше, когда слышала, как из динамиков раздаются первые ноты песни Ring of Fire. Меня начинало тошнить при виде определенных сочетаний лабораторных показателей или списка отказавших органов. Меня снова начали мучить кошмары.

Подобно какому-то заряженному космосом магниту, я так и притягивала в наше отделение беременных пациенток в критическом состоянии в таком количестве, что с точки зрения статистики это было просто невероятно. Казалось, они поступали к нам, как только меня начинало тяготить отсутствие ребенка. Стоило у меня появиться хотя бы малейшему отголоску сожаления, как тут же они заявлялись в мое отделение, мгновенно пробуждая меня от мечтаний о моей призрачной жизни.