В сибирь за мамонтом. Очерки из путешествия в Северо-Восточную Сибирь

Каждый „клан” имеет своего шамана. Он перекочевывает с места на место. Обычно шамана сопровождает выбранный им самим помощник. Это — кандидат в будущие шаманы.

Могилы шаманов внушают ламутам суеверный ужас. Они отмечаются укрепленными на высоких жердях медвежьими черепами и шкурой оленя, убиваемого на могиле.

Наши ламуты также ожидали к себе шамана. Он приехал к ним на молочно-белом олене.

По внешности, одежде и вооружению шаман нисколько не отличался от прочих своих соплеменников. Это был типичный представитель коренных туземцев Сибири. Среднего роста, стройный, с прямыми черными волосами, коротким носом и выдающимися губами, он имел прямо поставленные, вовсе не монгольского типа глаза. Их беспокойный блеск говорил о легкой возбудимости этого человека. О принадлежности к монгольской расе напоминали лишь выдающиеся скулы и коричневая пергаментная кожа широкого лица. В свободное от шаманства время он, как и другие, занимался охотой.

Вечером начались приготовления к заклинаниям. Был убит олень, так как для предсказаний шаману требовались внутренности и лопатки этого животного. Впоследствии он, в качестве вознаграждения и дорожного провианта, получил лучшие части этого оленя.

Палатку, в которую должен был войти шаман, тщательно вычистили. К стенам ее прикрепили разнообразные фигурки животных и человека. Они были вырезаны из дерева, „слоновой кости”, рога носорога и корней растений. Некоторые из этих фигурок были пестро раскрашены. Являясь личной собственностью шамана, они должны были символизировать необходимых ему во время заклятий духов-помощников

В этот вечер он многократно окроплял их кровью оленя и окуривал смолой кедра. К последней были примешаны истолченные в порошок растения. Под конец вся палатка наполнилась одуряющими ароматами.

В ней находились одни лишь мужчины, на корточках сидевшие вдоль стен уроссы. Через дымовое отверстие уже заблистали звезды. Тогда только начались заклинания.

Я сидел на медвежьей шкуре неподалеку от занавешенного входа. В середине ярко тлел костер, поддерживавшийся смолистыми корнями лиственницы.

Безмолвно и медленно проскользнул в палатку шаман. Его встретила глубокая тишина. Внешность „заклинателя” значительно изменилась. Кожаная одежда заканчивалась ниспадающими до ног скрученными ремнями. Грудь была увешана нитями белых и пестрых стеклянных бус. Между ними болтались длинные железные полосы и маленькие медные колокольчики. Кроме того грудь и спина его были украшены зубами и когтями хищных зверей и птиц.

Головной убор шамана напоминал капюшон и состоял из шкуры, снятой с морды полярного волка. На местах глаз были вставлены круглые кусочки какого-то черного меха. Когда шаман плясал, уши этой волчьей головы развевались по воздуху.

В левой руке он держал свой колдовской, богато разукрашенный барабан. В правой — покрытую мехом палочку. Он ударял ею в такт по барабану и, медленно вращаясь по кругу, затянул глухую, однотонную песню.

Тихо звенели колокольчики и стучали украшавшие одежду шамана зубы и когти. С низкими поклонами он несколько раз обошел огонь. Помощник его от времени до времени подбрасывал в пламя какой-то сильно пахнущий и горящий голубым пламенем порошок.

Поклоны и приношения шамана относились к „богу огня”. Из горла его вырывались своеобразные, то протяжные, то прерывистые истерические звуки. Они сопровождали плавные, ритмические движения его тела и смешивались с шипением и треском пламени в костре.

Звуки эти мало-помалу перешли в своего рода напев, а медленные и плавные движения превратились в настоящий танец. Какие это были удивительные, почти нечеловеческие звуки! Эта своеобразная симфония точно была соткана из голосов, подслушанных у дикой северной природы. Мое непривычное ухо уловило здесь признаки звучной гармонии. Совершенно чуждый мне язык суровой природы возбуждал нервы и захватывал все существо слушателя.

Шаманские песни, танцы и обожествление природы берут свое начало еще из стран Центральной Азии, откуда вышли эти кочующие сибирские племена.

Здесь, в непрерывной борьбе с суровой природой, это пение и пляска запечатлели в себе печаль пустынной, враждебной человеку тундры и тайги.

Но они, вместе с тем, сохранили яркие краски и образы прежней родины и благодаря этому отличаются своеобразием, силой и красотой.

Вскоре пение перешло в едва слышное бормотание и шепот. Барабан звучал все тише и тише. Танцующий медленно кружился вокруг пылающего огня.

Затем песня снова поднялась до диких, прерывистых, гортанных стонов. Превратившись в вой, она, то напоминала человеческий плач, то скрип раскачиваемых ураганом деревьев, то свист ветра в узком горном ущелье, то рев бури в покрытой снегом тундре.

Танец закончился резкими прыжками. Барабан гремел, бряцали амулеты, звенели колокольчики.

Шаман пел и плясал беспрерывно. Силуэты безмолвно скорчившихся зрителей были освещены красноватым отблеском костра.