В синих цветах

Сергей чуть не закричал от нетерпения, бесполезно силясь угадать, кто же с таким выматывающе деревянным скрипом так долго двигается по каменным плитам коридора.

Она оказалась худой как иголка. Две вспотевшие от напряжения няньки передвигали ее костыли. Подвинут один костыль и замрут. Ждут, затаив дыхание, как силится девочка сдвинуть свои мертвые ноги. Лицо изможденное, крохотное, точно из разных кусочков белого пластилина слеплено. Пластилин комкастый — засох плохо. Его веревками стягивали, чтобы слипся. Веревки сняли, а борозды остались…

Она давно устала прислушиваться к закоулкам собственных внутренностей, где что-то последнее живое еще трепыхалось, теплилось, но, бессильное перед катастрофой, уже истаяло, уходило в небытие… Зачем ее ходить заставили? Кто?..

* * *

Сумасшедшим красно-желтым вихрем мчался август сорок первого. Кувыркались, выли, хохоча и плача, обрушивались в бездну, исчезали в золотистой лаве события, голоса, лица, дни.

Пожар из настурций бушевал в тот август на клумбах перед фасадом санатория.

Часам к шести вечера на балкон-террасу четвертого этажа, куда Маша вывозила своих питомцев, поднимался, окутывал дурманом, кружил головы запах белых и фиолетовых цветов табака. И так бесшабашно шелестели на ветру макушки леса, что невозможно было поверить в беду, нависшую над их головами.

А между тем где-то, уже совсем близко, трещали почерневшие от огня колосья, короткие автоматные очереди добивали раненых, закаменевшие старухи смотрели вслед истерзанным, безоружным солдатам в просоленных рваных гимнастерках, что волоклись на запад под дулами чужих карабинов, перепаханная танками земля без меры принимала в лоно свое зерна из спекшегося свинца и железа…

Но до детишек из тридцать второй палаты еще не доползло смердящее дыхание чугунных орд, еще в журналах с глянцевой бумагой война смотрелась захватывающим карнавалом.

Под синими пальмами, по желтому песку, через роскошные взрывы бежал со штыком наперевес чей-то солдат, оскалясь великолепными зубами.

Вздымая фонтан голубых и серебряных брызг, раскалывалась чья-то подводная лодка.

Громадный бронзовый самолет разлетался на куски от тарана крохотного фисташкового истребителя…

А когда от войны уставали, тут же под рукой оказывались любимые герои из обыкновенных мирных книжек. Отважно прорубались через гороховые джунгли Карик и Валя, юркий Нильс, держась за шею вожака гусиной стаи, перелетал моря и океаны, в последнюю секунду успевал схватиться за поручни трамвая храбрый Травка, кувыркался в лужах непобедимый утенок Тим…

Еще плавал по палате жаркий дух перезревших ашхабадских дынь — последний беспечный запах мира.

Все они еще так же громко смеялись и ссорились, дружно отказывались есть овсяную кашу и пить рыбий жир. И ни за что не хотели принимать непроходящую подавленность и тревогу взрослых. Их просто коробило, когда такая всезнающая, такая терпеливая, отзывчивая и мудрая Эмма Осиповна вдруг замирала, испуганно озираясь по сторонам, начинала заикаться, путаться, когда кто-нибудь из них спрашивал: «А у нас заранее подготовленные позиции, потому что мы заранее отступать хотели?..»

Над дверью чуть теплилась дежурная темно-лиловая лампочка. Почти неслышно плакала в своем углу Ольга. По потолку и стенам изредка проползали стылые щупальца прожекторов. От их прикосновения лампа над дверью вздрагивала, начинала злобно потрескивать.

После того как в палате погасили свет, прошло, должно быть, часа два. Сергей запустил руку под матрас, нащупал деревянный складной метр. Бесшумно вытащил, разложил метр на всю длину. Осторожно балансируя, тихонько ткнул метром в Вовку.

— Не сплю я, не сплю.

— Давай, — потребовал шепотом Сергей.

— А кто ревет? — спросил Вовка.

— Не слышишь, что ли?.. Олька. Все никак не привыкнет, дура… Да она, если и заметит, не поймет ничего…

— А вдруг Татьяне Юрьевне скажет? — усомнился Вовка.

— Да ты что. Она же маленькая еще. Зажигай! — заторопил друга Сергей.

Но едва под одеялом у Вовки вспыхнул карманный фонарик, из противоположного ряда совсем не сонным голосом на приятелей напустилась Катька.

— Вы что, очумели?.. В изолятор захотелось?

— А сегодня Маша дежурит, — с перепугу погасив фонарь, не сразу отозвался Вовка.

— Какая Маша! Раз перед обедом никто не приходил, значит — Татьяна Юрьевна! Соображать надо! — отбрила его Катька.

— Кать, ты это… не говори! — смятый неумолимыми доводами, вступил в разговор Сергей. — Если не скажешь никому, то мы…

— Да знаю я вашу тайну дурацкую, — перебила Сергея Катька. — Порох из бумажных пистонов в гильзу ссыпаете. Только германцев сюда все равно не пустят, потому что…

Договорить Катька не успела, так как дверь хрустнула, огрызнулась разбуженными петлями.

Из коридора пришел вялый свет, в палату протиснулась Паша. Дошла до стола, остановилась, превознемогая тяжелую одышку. Неожиданно ее занесло вправо, к постели Федора. Выскользнула из мягких ладоней утка, громыхнула об пол, но не разбилась.

— Чтоб тебя!.. Нечистая сила! — зарычала нянька, пускаясь в погоню за предательским сосудом. — Хучь вдребезги искрошись! Господи, вот мука-то!..