В скорбные дни. Кишинёвский погром 1903 года

Считаю уместным сказать несколько слов к характеристике отдельных преподавателей. Большими симпатиями пользовался учитель словесности Лазарев. Он был нашим классным наставником с четвёртого класса, слыл за большого либерала и юдофила. В Совете он заявил, что ученики-евреи – украшение его класса. Но опять повторяю: tempora mutantur. Когда в 1870 году у нас был введён новый суд, он бросил учительство, стал присяжным поверенным и проявлял крайнее юдофобство и ретроградство. Любили мы также и учителя алгебры, физики и космографии. Но, как это часто бывает с хорошими русскими людьми, он был подвержен «рюмочке» и поэтому часто «заболевал»40. Характер заболеваний был хорошо известен Яновскому, но он смотрел сквозь пальцы. Чтобы мы не отставали, Яновский сам заменял его. Эти уроки были для нас истинным наслаждением. Физику преподавали в физическом кабинете, и уроки сопровождались опытами41. Особенно занимательными были уроки космографии. И если у меня до настоящего времени осталась любовь к науке о мироздании, то этим я обязан К. П. Были у нас и комические персонажи. Французский язык в низших классах преподавал добрейший старик Бален-де-Балю (единственно оставшийся при мне из состава учителей при основании гимназии). Я уже упомянул, что при вступительном экзамене он остался доволен моим ответом, и на этом основании он в течение двух лет, во втором и третьем классе, меня ни разу не вызывал и ставил в четвертных отметку 5; поэтому я переходил без экзамена. Когда же я перешёл в четвёртый класс, то на первый урок пришёл строгий и суровый учитель французского языка в высших классах Кемриц. Справившись по прошлогоднему журналу, он вызвал двух учеников, имевших постоянно отметку пять, – раба Божьего меня и товарища Артура В. Последний вырос в богатом доме, где были гувернантки и гувернёры, и он владел французским языком в совершенстве. Что же касается меня, то так как я без всякого труда получал пятёрки, то совершенно не занимался этим предметом и к переходу в четвёртый класс чуть не забыл читать. Вот Кемриц заговорил с В. по-французски и велел ему написать на доске перевод с учебника на одной половине доски, а другую предоставил мне. Настала моя очередь, и Кемриц заговорил со мною, другим предполагаемым французом. Но я ничего не понял и мог произнести одно слово «comment»42. Из этого comment Кемриц понял, что дело обстоит плохо, и уже по-русски предложил мне написать перевод. Я беспомощно стоял у доски, что-то писал и стирал и в результате получил единицу в первый и последний раз в жизни. Нетрудно представить себе, какое впечатление это событие произвело на меня. Был у нас в низших классах субъект ещё более комический, чем Бален-де-Балю, – это учитель немецкого языка Генский. На уроках он что-то говорил, что-то писал, а ученики бывали заняты своим делом: кто готовил урок по другому предмету, кто читал интересную книжку, кто рисовал, чаще всего портрет самого Генского. Вот он пишет что-то на доске. Вдруг комок разжёванной бумаги летит на доску. Генский, не оборачиваясь и не интересуясь узнать, кто виновник этой выходки, снимает комок и по адресу неизвестного говорит «дурак». Общий хохот. Через несколько минут на доску летит другой комок. Повторяется та же история, только по адресу неизвестного отпускается другое ругательство «болван». И так далее, пока не истощится чуть ли не весь арсенал ругательств.

Прежде чем кончить краткое повествование о гимназии, считаю нужным указать на следующий интересный факт. Гимназия была основана в 1832 году. Первыми учителями были большей частью иностранцы (чехи)43. Был введён строжайший классицизм. На торжественных актах учителя говорили речи по-латыни; на уроках латинского языка учеников заставляли беседовать между собою по-латыни. После политических событий 1848 года классицизм был изгнан из гимназии, так как в нём видели причину всех «зол», разразившихся в Западной Европе. Почти через 20 лет, когда я учился при Министре графе Толстом, вновь был введён классицизм, в котором тогда усмотрели вернейшее средство для отвлечения юношеских умов от революционных идей.

Учился я в гимназии хорошо, переходил из класса в класс большей частью с похвальным листом. В мае 1869 года наступили окончательные экзамены. Из округа прислали темы для сочинений. Всех тем не припомню, но две запечатлелись: одна гласила – «Жизнь пережить – не поле перейти», а другая – «на какой факультет намерен поступить и почему». И мы, мальчики, поняли, что первая тема для людей, ещё не успевших вступить в жизнь, совершенно не подходит; и большая часть учеников, в том числе и я, писали на вторую тему. Я писал об огромном теоретическом интересе, который представляет ознакомление со строением и жизнью человека, действием лекарств, с сущностью болезней и т. п. Но ещё больший интерес я видел в практической возможности спасать людей от смерти, в крайнем случае, возможности облегчить людские страдания. Сочинение моё понравилось, и я окончил с серебряной медалью.