В сложном полете

Сосед по койке Вострик — черный и остроносый, как грач, вроде ничего, но диковат больно и веет от него какой-то скрытой силой. Когда злится, то в темных глазах горит бешенство. Любит рассказывать и громко заливисто хохотать.

Другой сосед — Середин, или как зовут «старец Середа» мал, да удал. Родом из какой-то суздальской деревни, он так и сыплет, так и строчит с владимирским оканьем, пословицами и поговорками, анекдотами, шутками и прибаутками и все на матерщинный лад. Я не девица, но мат не люблю — ухо режет. Да и говорить одно и тоже, на одну и ту же женскую тему не хочется. А многие слушают и гогочут, приговаривая: «Во дает старец Середа!» — и качают головами…

Трудно привыкнуть к отбою и особенно к подъему. Не знаешь, куда и на что броситься, когда дежурный или дневальный дичайше голосят: «Подъе-е-ем!» И все же отдельные курсанты, как Черновидский, вместо прыжка с койки натягивают на головы одеяла и пытаются «добрать» еще минутку. Но командиры и старшина тут же засекают лежебоку. Чаще других Апрыкин подходит к койке, срывает одеяло и жестким голосом орет:

— Курсант Черновидский, подъем!

И лишь после персонального приглашения тот не спеша поднимается и начинает одеваться с ворчанием, что ему дорого обходится.

Однажды я проснулся раньше, чтобы успеть одним из первых стать в строй и выскочить на зарядку. Иногда опаздываю. Тихонечко, озираясь по сторонам, поднялся, стянул с табуретки бриджи и юркнул под одеяло. Стараясь не скрипеть, натянул их и притворился спящим. Прислушиваясь и приглядываясь к храпящей роте, обнаружил, что отдельные курсанты тоже не спят и тоже, как я, готовятся к подъему.

Хорошо командирам. Их никогда не бьет по ушам одуряющий крик. За десять минут до общего подъема их будит дежурный. И они, потягиваясь, всегда спокойно одеваются. В этом я лично убедился, как и в том, что одеваться раньше положенного нельзя — нарушение дисциплины. Апрыкин приказал Пекольскому раздеться, положить бриджи на место и снова лечь в постель. Да еще пригрозил парой нарядов вне очереди…

Никогда не забуду, как старшина делал из нас ванек-встанек. Только улеглись, как «чемпионы» — болтуны-апрыкинцы устроили какую-то свару. Ну Иршин и приказал:

— Рота-а, подъем! Выходи строиться!

Все ошалело вскочили, едва построились, как последовало:

— Рота-а, отбой!

Кинулись к койкам. Едва накрылись, как снова:

— Рота-а, подъем! Выходи строиться!

Теперь уже кое-кто с ропотом лихорадочно одевался. И опять только построились:

— Рота-а, отбой!

И так еще дважды…

— Прекратить разговоры! — набычившись, гремел Иршин. — Иначе прикажу еще раз прогуляться!

Ропот стих, но, видно, недостаточно. Иршин рубанул:

— Рота, выходи во двор на вечернюю прогулку!..

Унылые, тихо поругиваясь, побрели одеваться.

На дворе ни души. Все курсанты уже давно спят, одни мы — «пятиротники» на ногах. Сияют звезды, издевательски подмигивая, да темнота окутала все кругом. Понуро, без песен шли по дороге. Целых полчаса, а то и час сна сами у себя украли. Правда, около санчасти старшина повернул роту назад, но настроение от этого не повысилось…

Пулей летели к койкам, когда дали отбой.

ЕЛИФЕРИЙ

На организационном комсомольском собрании я впервые высмотрел свое ротное и батальонное начальство.

Небольшого ростика, крепконький командир роты старший лейтенант Умаркин четко и понятно зачитал доклад, смысл которого сводился к одному: учеба будет трудной, напряженной и курсанты должны приложить все силы, чтобы отлично овладеть сложной профессией штурмана. Затем выступили с заверениями об отличной учебе четверо курсантов, по-видимому, заранее подготовленные. Складно говорили. Я бы не смог так, обязательно разволновался и запутался бы. Не дал бог ораторского таланта, определяющего, говорят, судьбу и счастье человека. Постоянно слышу Апрыкина: «Надо больше выступать с умными дельными предложениями, тогда тебя заметят и будут выдвигать…» Ну ничего, трудом завоюем честь и славу. Настанет учеба, тогда себя покажем. А выступать никогда же не учили, да и ни разу не выступал перед такой огромной аудиторией в полтораста человек. От одного их взгляда жилки трясутся. Вроде не трус, но не знаю, почему…

Последним к трибунке вышел командир батальона подполковник Патяш — крупный, тяжеловатый с черными редкими волосами и проседью на висках. Говорит звучно, веско:

— Я как лев давил душманов-гадов! И вас, молодое поколение будущих штурманов — нашу смену, призываю к этому, если потребуется!..

В бюро избрали семь человек. Что за люди, по каким признакам и качествам их подобрали, никто, конечно, не знал. Что ж, командованию видней.

Из всех членов бюро запомнился Елиферий Зотеевич Шмелев. Елиферий Зотеевич — как только такое имя заимел — атлет. С высоким прямым лбом, вьющимися белокурыми волосами, с открытым пристальным взглядом глубоко посаженных глаз. Говорит — приятно слушать. Видно, что умница.

При выдвижении кандидатур произошел курьез. Когда назвали Шмелева, Елиферий встал:

— Товарищи! Нельзя меня выбирать. Имею взыскание.

На мгновение все притихли — не часто услышишь такое — потом посыпалось: