В случае беды

Он сын каменщика и судомойки, вырос вместе с братьями и сестрами в бедном квартале, где о хозяевах говорят как о чем-то недосягаемом. Начиная с известного социального уровня люди для него сделаны из другого теста, нежели он сам. Я испытывал почти такое же чувство, когда начинал на бульваре Мальзерб, а ведь надо мной тяготел куда меньший груз наследственной униженности.

– Я должен ее увидеть, – повторяет он. – Мне нужно ей кое-что сказать.

– Сожалею, что лишен возможности удовлетворить вашу просьбу.

– Вы отказываетесь дать мне ее адрес?

– К моему огорчению, да.

– Она еще в Париже?

Он пробует хитрить, взять меня на пушку, как выразилась бы Иветта. Я молча разглядываю его, и он, опустив голову и уставившись в пол, выдавливает севшим голосом:

– Вы не имеете права так поступать. Вы же знаете, я ее люблю.

И зачем только я возражаю:

– Она вас не любит.

Неужели я стану рассуждать о любви с молодым человеком, стараться втолковать ему, что Иветта принадлежит мне, спорить о наших правах на обладание ею?

– Дайте ее адрес, – набычившись, твердит Мазетти.

И так как он тянется рукой к карману, я слегка продвигаю свою по направлению к приоткрытому ящику. Мазетти тут же все понимает. Он вытаскивает носовой платок, потому что простужен, и негромко бросает:

– Не бойтесь. Я не вооружен.

– А я и не боюсь.

– Тогда скажите, где она.

Какой путь пробежала его мысль за те две недели, что он не подавал признаков жизни? Я этого не знаю. Между ним и мной вырастает стена. Я ждал применения силы, но оказался перед лицом чего-то приглушенного, нездорового, тревожного. Мне даже пришло в голову, что он проник в мою контору с намерением покончить здесь с собой.

– Скажите. Обещаю вам, решать будет она.

И он добавляет, искушая меня:

– Чего вам бояться?

– Она не хочет вас видеть.

– Почему?

Что ответишь на такой вопрос?

– Сожалею, Мазетти. Прошу вас не настаивать, потому что не изменю своей позиции. Поверьте, вы скоро ее забудете...

Я вовремя спохватываюсь. Нельзя же в самом деле зайти настолько далеко, чтобы брякнуть:

– И тогда будете мне благодарны.

В это мгновение к моим щекам словно приливает жаркая волна: передо мной встает картина вчерашнего вечера – три наших обнаженных тела в замутненном сумерками зеркале.

– Еще раз прошу вас...

– Нет.

– Вы отдаете себе отчет в том, что делаете?

– Я давно уже привык отвечать за свои поступки.

Мне кажется, что я декламирую скверный текст совтем уж скверной пьесы.

– Когда-нибудь вы в этом раскаетесь.

– Это мое дело.

– Вы жестокий человек. И совершаете дурной поступок.

Почему он говорит мне слова, которых я не ожидал, и ведет себя так, что это никак не вяжется с его обликом молодого зверя? Не хватает только, чтобы он расплакался, что вполне может случиться: я же вижу, как дрожат у него губы. А вдруг это просто подавленное неистовство?

– Да, дурной поступок и подлость, господин Юбийо.

Услышав из его уст свое имя, я вздрогнул, а слово

«господин» неожиданно внесло в наше объяснение нотку формальности.

– Еще раз сожалею, что разочаровал вас.

– Как она?

– Хорошо.

– Не вспоминала обо мне?

– Нет.

– Она...

Он увидел, что, потеряв терпение, я нажал кнопку.

– Проводите господина Мазетти.

Стоя посреди кабинета, он смерил сначала меня, потом Борденав тяжелым взглядом, и длилось это целую вечность. Потом открыл рот, но, ничего не сказав, опустил голову и направился к выходу. Некоторое время я сидел неподвижно, но, услышав треск заведенного мотоцикла, устремился к окну и увидел, как Мазетти, в кожаной куртке, без головного убора, подставив курчавую шевелюру ноябрьскому ветру, удаляется по улице Двух Мостов.

Будь у меня в кабинете спиртное, я пропустил бы стаканчик, чтобы отбить дурной вкус во рту, который представлялся мне дурным вкусом жизни вообще.

Мазетти не столько встревожил, сколько смутил меня. Чувствую, что вот-вот поставлю себе новые вопросы, на которые будет нелегко ответить.

Мне пришлось прерваться, чтобы ответить на звонок одного моего судебного противника, осведомлявшегося, согласен ли я на перенесение разбирательства по делу. Я без возражений сказал «да», чем удивил его. Потом вызвал Борденав и, ни словом не намекнув на недавний визит, полтора часа диктовал ей, а затем пошел наверх завтракать.

Как было уже много раз, меня гложет давний вопрос, который я вечно оставлял нерешенным или решенным только наполовину. С отроческих, нет, пожалуй, с детских лет на улице Висконти я разуверился в общепринятой морали, преподносимой нам в школьных учебниках, а позднее в официальных речах и со страниц благонамеренных газет.

Двадцать лет занятий своей профессией и общения с тем, что называют «парижским обществом», разными Коринами и Мориа в том числе, тоже способствовали перемене в моих взглядах.

Отнимая Вивиану у мэтра Андрие, я не считал себя непорядочным человеком и не чувствовал за собой вины, как не чувствовал ее, когда поселил Иветту на бульваре Сен-Мишель.