В случае беды

Я принимаю участие в комедии. У Иветты ломание всегда примешивается к искренности. Последняя фраза, например, была лишней: я полагаю, напротив, что Иветте по-настоящему весело, лишь когда она остается вдвоем с Жаниной. Наша прислуга для нее своя, как Мазетти. А я, хоть и представал перед ней в самом неприкрашенном, самом непрезентабельном виде, тем не менее остаюсь для нее знаменитым адвокатом, который ее спас и, кроме того, богат. Готов поклясться, что она питает почтение к Вивиане, восторгается ею и испугалась бы даже мысли о том, чтобы занять ее место.

– Ты скажешь мне, когда будешь сыт мною?

– Я никогда не буду сыт тобой.

Поленья потрескивают, мгла окрашена темно-розовыми тонами, мы слышим, как Жанина за стеной расхаживает взад-вперед по своей комнате, а потом тяжело валится на кровать.

– Ты знаешь, что у нее был ребенок?

– Когда?

– В девятнадцать. Теперь ей двадцать пять. Она отдала его на воспитание в деревню, но в семье кормилицы за ним так плохо ухаживали, что он умер от какой-то желудочной болезни. У него, кажется, весь животик вздулся.

Моя мать тоже доверила меня крестьянам.

– Ты счастлив, Люсьен?

– Да.

– Несмотря на все неприятности, что я тебе доставляю?

К счастью, Иветта в конце концов засыпает, а я еще некоторое время думаю о Мазетти. Он не вернулся, не бродил по Анжуйской набережной, и это беспокоит и раздражает меня, как всякий раз, когда я чего-нибудь не понимаю. Я даю себе слово завтра же заняться им и наконец засыпаю на самом краю постели, потому что Иветта свернулась калачиком и мне не хочется ее будить.

Вторник, 3 декабря.

«Трегуар – набережная Жавель».

Мне не удалось сесть за досье в понедельник, который у меня всегда труден и заполнен главным образом телефонными звонками, потому что, вернувшись после уикэнда, люди, словно подгоняемые угрызениями совести, неистово набрасываются на серьезные дела.

Я мог бы соорудить нечто вроде барометра настроений за неделю. До вторника люди вновь обретают равновесие, жизнедеятельность их становится нормальной, но уже ко второй половине четверга их опять лихорадит, и они торопятся развязаться со всем, с чем только можно, чтобы уехать за город в пятницу после полудня, а если повезет, то и утром.

Словом, судя по моему блокноту, во вторник я позвонил Грегуару, которого знавал еще в Латинском квартале и который профессорствует сейчас на медицинском факультете. Видимся мы раз в пять лет, а то и реже, но по-прежнему остаемся друг с другом на «ты».

– Как дела?

– А у тебя? Как жена?

– Спасибо, хорошо. Хотел бы попросить тебя об одной услуге, потому что не знаю, к кому еще обратиться.

– Если это в моих силах, буду рад помочь.

– Речь идет об одном студенте. Зовут его Леонар Мазетти.

– Надеюсь, экзамены тут ни при чем?

Тон Трегуара разом похолодел.

– Ни при чем. Мне надо знать, действительно ли он студент медицинского факультета и аккуратно ли посещает лекции в последнее время.

– На каком он курсе?

– Не знаю. Возраст – двадцать два-двадцать три года.

– Мне придется обратиться в канцелярию. Потом немедленно тебе перезвоню.

– Но сделать все необходимо без огласки.

– Само собой.

Грегуар наверняка раздумывает, почему я заинтересовался этим молодым человеком. Я и сам недоумеваю, с какой стати повесил на себя такую обузу. Дело ведь не ограничивается одним звонком. Я обращаюсь также в дирекцию Ситроена на набережной Жавель. Несколько лет назад мне довелось защищать в суде интересы компании, и я свел знакомство с одним из заместителей директора.

– Господин Жамбен все еще работает у вас?

– Да, мсье. Кто его спрашивает?

– Мэтр Гобийо.

– Минутку. Я посмотрю, на месте ли он.

Чуть позже в трубке раздается другой голос-голос занятого человека:

– Да?

– Я хотел бы просить вас о небольшом одолжении, господин Жамбен.

– Простите, кто у аппарата? Телефонистка не разобрала фамилию.

– Адвокат Гобийо.

– Как поживаете?

– Благодарю, хорошо. Мне хотелось бы знать, работает ли у вас подсобником некий Мазетти, и, если да, не было ли у него неоправданных прогулов в последние недели.

– Это нетрудно, но потребует времени. Не перезвоните ли мне через час?

– Желательно, чтобы Мазетти ни о чем не догадался.

– Он впутался во что-то скверное?

– Вовсе нет. Не беспокойтесь.

– Я займусь этим.

На оба вопроса я получил ответы. Мазетти не солгал. На набережной Жавель он работает три года, отсутствует на работе редко, обычно в экзаменационные сессии, исключая последнюю, совпавшую с периодом, когда он высматривал Иветту на тротуаре улицы Понтье. Но и тогда он пропустил всего два дня.

То же самое на медицинском факультете, где он учится на четвертом курсе и прогулял тогда же всего лишь неделю.

Грегуар добавил:

– Я навел справки о парне, не зная, что именно тебя интересует в связи с ним. Он не из блестящих студентов, интеллект у него средний, чтобы не сказать – ниже среднего, но он вкладывает в учебу столько рвения, что получает хорошие оценки и, несомненно, закончит курс. Похоже, из него выйдет отличный сельский врач.

Итак, Мазетти вернулся к нормальному ритму существования: ночью – работа на набережной Жавель, днем-лекции и анатомичка.