В снегах родной чужбины

Потом, ночью, была драка. Кто-то ворвался в комнату, вышиб из нее пьяную ораву, грозил замокрить любого, кто прикоснется к ней.

Тонька долго пыталась узнать этот голос, но тщетно… Он мог принадлежать любому из жителей Сезонки.

Но вдруг ее окатили водой. Из ведра. В постели. Тугая пощечина отрезвила. Сорвала, поставила на ноги. Она стояла, шатаясь. В глазах искры, все троится и двоится. Тошнота к горлу подкатила. Увидела перед собой свирепое лицо пахана фартовых. Тот тряс ее, ругал последними словами:

— Скурвилась, блядища! Не успела мать похоронить, шмарой стала, сучонка?

Пахан фартовых не щадил. Ругал грязно. Тонька плакала, оправдывалась. Слышала, как во дворе законники бьют кого-то, вколачивая в стену барака, в землю. Слышались крики, стоны.

— Еще раз увижу тебя с шелупонью, размажу падлу! — пригрозил пахан. И, оглядев грязный стол, неприбранную комнату, велел все привести в порядок до вечера.

Тонька не знала, почему пахан законников так строг к ней. Быть может, он — ее отец?

Она сделала все, как он велел. И на следующий день сюда из морга привезли мать. В гробу, совсем изменившуюся. С нею простилась вся Сезонка, и к вечеру похоронили.

Тонька плохо помнила тот день. Кто провожал вместе с нею мать, она не видела, слезы мешали, а вечером, вернувшись с похорон, она дала волю слезам…

Едва стемнело, к ней в комнату без стука вошел парень.

— Хавать хочешь? — спросил так, будто всю жизнь знал ее. Накормив, предложил выпить. Тонька, вспомнив пахана, испугалась. Но парень успокоил, сказав, что ни одна из девок Сезонки не должна путаться с перхотью, шпаной. Уж если любить, то фартового… И, налив ей в стакан шампанского, залез за пазуху, как в собственный карман.

— Как зовут тебя? — спросила его меж ласк. И глянула в лицо, совсем еще молодое.

— Коршун. Но об этом — цыть! — снова повалил в постель, будто играя.

Тоньке он понравился. Коршун не бил, не обзывал. Кормил и поил вдоволь. С ним было легко и просто. И девчонке показалось, что будущее не так ужасно.

— Ты будешь приходить ко мне? — спросила Тонька Коршуна. Тот рассмеялся, ответил в тон:

— Если хочешь, прихиляю…

Но исчез на целый месяц. Она ждала. А Коршун не приходил. А к ней один за другим заявлялись по вечерам фартовые. Поили, кормили. Приносили подарки. Она не брала. Отказывалась. Ждала Коршуна. Но тот не спешил. И Тонька решила насолить ему.

Приняв золотые часы в подарок, легла в постель с другим. Тот оказался не хуже Коршуна. И девчонке понравилось получать подарки. Они посыпались на нее золотым дождем.

Коршун тоже иногда навещал Тоньку. Оставался на ночь, не предъявляя ей претензий, не скупясь, одаривал. И Тонька вскоре стала забавной игрушкой «малины».

Одетая в шелка и бархат, меха и золото, она забыла серую нужду, в которой жила вместе с матерью. Частенько вместе с фартовыми бывала в ресторанах. На нее оглядывались, ей завидовали все городские девки и бабы. Она жила, не зная забот. Ее любила вся «малина», как безделушку, которой нет цены…

Из облав Тоньку всегда спасали кенты. Увозили, уносили, чтоб не попала ненароком в лапы милиции.

Но… Однажды ее не успели утащить из перепуганного, притихшего зала ресторана. Милиция появилась в нем в самый разгар попойки. А Тонька уже успела перебрать и сидела в кресле с мечтательным, затуманенным взглядом. Ею любовались все мужчины. Их было так много, они были так любезны. Весь стол ее уставили цветами и шампанским. Она плыла в облаках восторгов, лести, плохо скрываемых желаний. И вдруг… Она не слышала внезапной тишины. Не увидела полупустого зала, не услышала звона разбитых окон.

Незнакомое, злое лицо, милицейская форма возникли перед глазами неожиданно:

— Фу! Негодник! Линяй! Зачем такой маскарад? А то на ночь не пущу, — погрозила она пальцем и потянулась к сигарете, приняв видение за шутку, озорство.

— Вставай! Вперед! — дернули ее за руку грубо и, сорвав с кресла, потащили к выходу.

Вот только тогда поверила она, что попала в лапы тех, от кого так тщательно оберегали ее кенты.

Тоньку впервые втолкнули в «воронок», грубо, дерзко, с бранью. И вскоре доставили в горотдел милиции.

— С кем пила?

— Со всеми. И с тобой выпью, если угостишь, — уставилась она на следователя.

— Как зовут твоих кавалеров? — спросил ее строго.

— Они со мной не знакомились. Ни к чему ни им, ни мне, — усмехнулась криво.

— Чем занимаешься? Где работаешь?

— Работаю? Это не для меня! Иль ты, мусор, зенки посеял? Такие, как я, — пашут? — разинула в хохоте крашеный рот.

Ее затолкали в камеру. Неделю держали на хлебе и воде, чтобы протрезвела, вспомнила кое-что. Но… Тонька действительно ничего не знала. Ни имен, ни хаз… Она любила всех. И ее. А кто они? Ей это было ни к чему.

Узнав, что Тоньке еще нет и семнадцати, милиция, велев устроиться на работу, взяла для себя ее на заметку и выставила вон за дверь, пригрозив: если еще раз засекут на проституции — выселят из Охи либо надолго посадят в тюрьму.