В снегах родной чужбины

Иногда к ней с Сезонки приходили старые шмары. Просили в долг на бутылку — по старой памяти. Или, принеся с собой, предлагали раздавить по стопарю. Тонька не пила. Но не выгоняла прежних подруг. Ставила закуску и угощала баб. Не читала моралей. Слушала, как нынче живет Сезонка, чем дышит, что новое там происходит.

Вот и в этот выходной заявилась к ней лысая Симка. Когда-то была первейшей чувихой. Скольких парней и мужиков принимала за ночь, узнай о том охинские бабы — от зависти лопнули б! Симку на Сезонке неспроста звали Паровоз. Только у него было столько же тягловой силы и жару.

Много водки и вина выпили они, живя бок о бок много лет. Симка и теперь пила. Вернее, допивала остатки от кутежей. Это разрешали ей молодые шмары и фартовые.

— Слышь, Тонь! Какого я мужика зацепила вчера, чуть не обосралась от удивленья! Не веришь? Сукой буду, не треплюсь! Нарисовалась я в наш магазин. Ну, к этой рыжей продавщице, барухе нашей, чтоб ей хрен на лбу вырос! Она, пропадлина, выставилась на меня, как лярва на именинах, и тарахтит, что я ей уже пять склянок должна и она не даст мне ни хрена. Ну, понесла я ее, как полагается. Вспомнила ее детство. А тут этот хмырь заваливает. Глядь на нас и гундит: «О чем, девочки, спорим?» Ну, я и давай заливать. Мол, вот эта, лубочная, спорит, что кагор лучше портвейна. «А где ж это лучше, если в нем градусов ни хрена? Может, вы иного мненья?» — спросила я его. Тот ферт и отвечает, что он предпочитает не спорить о вине, а нить его. Я с ним согласилась, мол, тоже не пальцем делана, знаю разницу! И не прочь бы доказать, что хавать на холяву не разучилась. Но могу и натурой рассчитаться. Даю понять, что на мыло меня рановато списывать. Он и уломался. С двумя белоголовыми привела. Ну, водяру мы с ним живо выжрали. А утром, слышу, лезет ко мне. И цап за башку. Я ж в магазине в платке была. Ночью он сбился. Хмырь надыбал голую тыкву мою. Как подскочил, козел, подумал, что пидора ему подкинули, пока спал. В родное исподнее влезть не мог. Видела бы ты, как он от меня чесанул, подумал, что тифозная! — захохотала Симка.

Тонька знала, не от тифа облысела Симка. Отравиться хотела по молодости. Когда ее фартового дружка поймали и расстреляли за ограбление банка в Южно-Сахалинске. Жить шмаре не хотелось. Но откачали свои. Такие же, как и она. Жить осталась. Но облысела дочиста. На голове с того дня ни пушинки, ни шерстинки не появилось.

— Слушай! Ты знаешь, чего я тебе вякнуть хотела? Твой хахаль появился у нас! Сколько лет не было! Как говно из проруби! Коршун! В ходке канал, паскуда! Ботал — едва выбрался!

— Где же был? — спросила Тонька.

— Во Взморье приморили его.

— Про меня спрашивал?

— Пошел срать — забыл, как звать! — не сморгнула глазом Симка, опрокинув стакан вина.

— К тебе возникал?

— Куда там! Клевых трахает! Меня угостил по старой памяти.

— Изменился? Иль все такой?

— Да с чего ему меняться, кобелю лохматому? Весь в шерсти, что ведмедь. В койке лешака не отличишь. И злей стал вроде. Хотя он добрым никогда не был, — грустно вспомнила шмара свое — давнее, полузабытое.

Симка, выпив бутылку, вскоре собралась уходить.

— Ну, что? Передать привет и адресок твоему дружку? — спросила у двери.

— Не надо, не смей! Не спросил, значит, забыл. Сдохла я. А мертвых лучше не трогать, — сказала Тонька, сама не зная зачем.

— Ты мертвая? Чур меня! Что несешь, обалдуйка? Чего кочевряжишься? Иль не живая? Иль не хочешь мужика? А может, заимела? Расколись по-свойски?

— Никого нет! Клянусь мамой!

— Тогда вовсе дура! Не ломайся! Стызди Коршуна на ночь у свиристелок. Пусть согреет по старой памяти! Вон ты теперь какая сдобная! — Симка хватила за бок Тоньку.

— Не хочу! Отгорело!

— Дура набитая! Ну и буду молчать, если он даже спросит. — Та вышла за дверь и громко высморкалась.

Тонька знала Симку много лет. Вместе они не раз бедовали. Знала — лысая не врет. И коль пообещала, Коршун клещами из нее не вытащит адреса. Ни за что не скажет, даже если голова с похмелья отваливаться будет.

Тонька сидела у окна задумавшись. Нынче она все имеет. Одета и обута. Кладовка от харчей ломится. Деньги есть. Ни в чем нужды нет. Но как долго и трудно шла она к этому дню. Могла не дожить. А ведь вот и не думала в молодости, что будет работать, да еще директором свалки! Скажи ей тогда о таком, в кровные враги зачислила бы любого. Сочла б, что смеются над нею. Теперь уж не до смеха.

За окном спешит и смеется, кричит, бежит город. Что ему чья-то судьба? Человек здесь — муравей. Его беды иль радости — никого не трогают. У каждого свои заботы, своя судьба…

На следующий день Тонька пришла на работу пораньше. Договорилась с железнодорожниками, что они заберут у нее со свалки целые штабели бракованных плит, привезенных много лет назад строителями. Подъездные пути решили отремонтировать, пока плиты не развалились вконец, надо торопиться.