В союзе звуков, чувств и дум

Но это еще не все. Приобретая характер иностранного звучания, строфа, кроме того, уподобляется по своей фактуре трудно переводимому смыслу самого явления. Раг шеп1е, говорят итальянцы, «сладкая лень». Пушкин находит для русского «перевода» наиболее точные слова: «сладкая нега и свобода», в которой зреют творческие думы. Так вот, все указанные 16 строк не только повествуют о «сладкой лени», они сами «ленивы» - протяжны и неторопливы, разнеженно свободны. Это качество настолько задано стихам, что они не поддаются сколько-нибудь быстрому произнесению: по сравнению с предыдущими и последующими они непременно растянутся в звучании.

Итак, строго организованная «царскосельская» строфа выражает в данном случае своим смыслом и фактурой «неорганизованное», свободное состояние души - то самое состояние, какое испытывал автор в лицейские годы, в обстановке регулярного режима и пейзажа:

Не так ли я в былые годы

Провел в бездействии, в тени

Мои счастливейшие дни...

Гуковскому обязан я не только вереницей подобных ассоциаций, вызванных его «зеркальной» теорией композиции «Евгения Онегина». На многих примерах он открывал, может быть, главный принцип пушкинского поэтического реализма.

...Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса...

Этот образ так сильно поражает наши чувства не потому только, что сам по себе он красив и пышен: он основан на точном отражении красок осеннего леса. Зрительный образ передается не фотографически, а «переплавляется» в звуковой («пышное природы увяданье», «багрец и золото» - это опятьтаки и точный смысл и соответствующая ему музыка). В результате возникает образ поэтический, в котором сливается воедино правда жизни с правдой искусства.

Тайны пушкинской звукописи распространялись Гуковским и на изображение действующих лиц «Онегина».

...Настанет вечер деревенский:

Бильярд оставлен, кий забыт,

Перед камином стол накрыт,

Евгений ждет: вот едет Ленский

На тройке чалых лошадей;

Давай обедать поскорей!

- Нельзя пройти мимо этих чалых лошадей, - говорил Григорий Александрович. - Здесь не просто отмечается лошадиная масть, хотя и она отмечается, как всегда, реалистически. Но вспомните: соседи Ленского разъезжают на домашних дрогах; Онегину, когда он хочет скрыться от докучливых посетителей, подают донского жеребца.

А Ленский - романтик! С кудрями черными до плеч и всем, что он привез из «Германии туманной». Он может приехать только на «тройке чалых лошадей»: в этом слове слышится не только повторение звука «ч» из «черных до плеч» кудрей, оно в данном контексте само по себе проявляется как нечто, романтическое...

С того далекого времени под влиянием Артиста и Ученого началась, независимо от моего сознания, подготовительная работа к исполнению пушкинского романа в стихах. Работа, которая продолжалась все эти годы, то отступая, то выходя на передний план, но никогда не прекращалась. На первых порах потребность постоянного чтения и перечитывания «Онегина» не связывалась С намерением прочитать его когда-нибудь вслух перед публикой. Это был долгий период вполне бескорыстного увлечения, не имевшего определенной цели. Однако когда дело касается искусства, «бесцельные» размышления становятся вдруг незаменимым источником, из которого черпается материал для работы. Понял я это уже в зрелые годы...

Зрелому возрасту моего поколения предшествовала война. Она быстро делала взрослыми тех, кого не оставляла вечно молодыми. Взрослело и отношение к поэзии. Поэзия не была убита войной. Все, кто участвовал в войне, знают это. Поэзия помогала. Она оборачивалась теми гранями, которые оставались в тени во время мира.

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою...

Эти строки, воспринимавшиеся прежде как гениальная дань далекой для нас исторической битве, становились живыми и современными в конце 1941 года, после разгрома немцев под Москвой. В конце войны с неожиданной эмоциональной силой зазвучало стихотворение «Клеветникам России», вошедшее через сто с лишним лет в контекст нашей жизни, как написанное сегодня. Таких примеров много.

И все-таки «Евгений Онегин», как и его автор, «был рожден для жизни мирной». И, когда мирная жизнь, наконец, наступила, я вернулся к роману в стихах с жадностью, как к необходимой части этой долгожданной жизни. Нужно было наверстывать упущенное. Теперь созерцательное наслаждение той или иной строфой уступило место активной внутренней потребности выучить роман наизусть. Конкретных исполнительских планов еще не было, но постоянно произносить онегинские стихи стало необходимым.