В состоянии необходимой обороны

Потом мне пришлось прослушать долгую историю про то, как она впервые меня увидела и что при этом почувствовала. Нет, это, не скрою, было довольно приятно… Засим последовала история про Наташино наполовину счастливое замужество, потому что мужа она конечно же все-таки не очень любила, вернее, может, и любила, но как брата. Замуж вышла рано, муж у нее неласковый, хоть и порядочный и не пьет… И о постоянной и длительной ласке, о которой ей оставалось только мечтать. А потом, на нее вечно пялятся все мужики, и она понимает, чего им от нее надо. Но все они грубые и злые, вроде того же Трофима или его братца… И вот тут-то ей попался я, а это божий подарок. От таковой возложенной на меня ответственности я сильно разнервничался. Во-первых, я вообще не подарок. Во-вторых, это же целая куча обязательств. В-третьих, не люблю, когда женщины заговаривают о Боге – это сразу означает в перспективе серьезные отношения… Наташа же, придя к такому выводу, стала со страстностью истинно русской женщины меня обнимать и целовать, и в результате я снова был готов ко всему, что ей непременно требовалось. Наталья была очень мягкая и сдобная на ощупь, и чувствовалась, что запасы ее страсти совершенно не растрачены. К ним почти и не прикасались, и потому требовалось ей очень много… Вообще для зрелой женщины в половом вопросе она разбиралась слабо, словно школьница, но, когда я ей сказал об этом, она немедленно изъявила горячее желание учиться и учиться… Этого мне только не хватало – то-то ее муж потом удивится. Не поймет еще… Нет, ну какие скромные нравы царят у нас в народе – не перестаю удивляться…

Вся эта кошмарная ночь уместилась всего-то в несколько часов, а казалось – прошли века, так я был измотан и запутан в жизненных обстоятельствах. И как я буду во всем этом разбираться? Мне же еще и дело ее мужа вести… Как-то неэтично получается. Мне, конечно, на этику плевать, я еще в школе ухитрился переспать с учительницей, но все же… Надеюсь, я все же не воспользовался ее беспомощностью? И тут Наталья подлила масла в огонь.

– Юра, а ты меня любишь? – задала она мне сакраментальный вопрос. Исключительно женский. Без этого номера программы ни одно показательное выступление не обходится…

– Люблю, – покорно произнес я. Наталья, успокоенная, заворочалась, приготовляясь ко сну.

На самом деле, я сам не знал, вру я или нет. У меня есть такая теория – что мужчина может понять, влюблен ли он действительно в женщину, лишь после того, как с ней переспит. Только с утра, глядя на то, что лежит рядом с ним, он понимает… И чаще всего понимает: нет, не влюблен. Честно признаю. Страсть, желание, да, сколько угодно, но не любовь. Не любовь…

И вот я лежал и думал. Чувства были смутные, едва уловимые, и я никак не мог разобраться в самом себе – что же именно я чувствую к Наталье? Равнодушие, нежность, благодарность? Или все-таки… Ладно, решил я, завтра разберусь. И, успокоившись на этом решении, моментально провалился в сон.

Глава шестнадцатая

Для одних тюрьма – это конец света, конец жизни, крах всего, для других тюрьма – дом родной. И каждый перед тем, как пересечь порог первой (и последней?) в своей жизни камеры, пытается понять: чем окажется тюрьма для него?

На пороге камеры люберецкого следственного изолятора Виктор Шишков оказался не один. Рядом с ним, не считая, конечно, вертухая, гремящего в замке ключом, стоял со скаткой постельного белья русоволосый парень лет тридцати. Глаза у парня были голубые и добрые, но держался он с видимым достоинством.

«Видать, не по первому разу», – решил про себя Шишков.

Парень словно услышал шишковские мысли и спросил:

– Ты первый раз?

Шишков кивнул.

– Я тоже, – сказал парень.

– Базары! – рявкнул вертухай, обернувшись и грозно сверкнув глазами.

Парень умолк.

Дверь со скрежетом поддалась, открылась, и из камеры ударило застоявшимся влажным воздухом.

– Пошли! – скомандовал вертухай.

Шишков и русоволосый парень шагнули за порог первой в своей жизни тюремной камеры. Лязгнула за их спинами дверь, повернулся в замке ключ.

Камера была небольшая, на восемь шконок. Четыре из них, на манер плацкартного купе, со второго яруса были занавешены простынями, и что там была за жизнь, оставалось загадкой. Две нижние шконки оказались свободными.

Когда Шишков с парнем вошли в камеру, лица пяти узников обратились к ним. Дрогнула висящая простыня в углу – кто-то посмотрел на них из-за простыни. Впрочем, взгляды эти не были ни кровожадными, ни даже любопытными – просто посмотрели на новых людей.

Шишков шагнул к одной из свободных шконок.

– Можно сюда? – спросил он всех вообще и никого конкретно, обводя взглядом одного за другим и остановившись почему-то на темной щели за висящей простыней.

Русоволосый же парень первым делом поздоровался.

Шишков понял, что, конечно, прежде всего надо было поздороваться, а уж потом соваться со своим «можно», понял, что совершил ошибку, вполне возможно в подобном месте непростительную, и представил, как, начиная с этой минуты, жизнь его медленно превращается в ад.